Поскольку первая часть («знакомство») не нуждается в специальном рассмотрении, мы начнем рассмотрение вариантов со второй части фабулы.
Линия Ba — временное прекращение зарождающихся любовных отношений — реализуется в следующих трех вариантах, каждый из которых предполагает свой способ их восстановления.
Варианту Ba1 — прекращению отношений вследствие козней (соперника/соперницы) — соответствует модель Ca1 — восстановление единства любящих в результате преодоления данных козней («Настоящая любовь», «Роман о дружбе и любви», «Неожиданная встреча» и др.).
Варианту Ba2 — прекращению отношений по инициативе девушки вследствие возникших сомнений в искренности чувства, обиды, недоразумений и т. п. — соответствует модель Ca2 — воссоединение вследствие усилий юноши («Люби меня», «Аленька», «Инга», «Трудное счастье», «Финал» и др.).
Варианту BaЗ — прекращению отношений по инициативе юноши после интимной близости с девушкой — соответствует модель CaЗ — юноша возвращается к оставленной ранее девушке, ставшей матерью его ребенка («Фараон», «Повесть о любви», «10 „Б“» и др.).
Линия Bb — прекращение отношений вследствие смерти одного из героев (внезапная болезнь, убийство соперником, убийство неизвестными злодеями, самоубийство) — предполагает два варианта воссоединения: Cb1 — сохранение верности погибшему, сохранение памяти о погибшем как процесс утверждения идеального воссоединения с возлюбленным и Cb2 — ответное самоубийство (или смерть от несчастного случая) как акт посмертного воссоединения.
Линия Bb—Cb1 реализуется, например, в рассказах «Желтые тюльпаны», «Горе», «Василек», «Марийка» и др.
Линия Bb—Cb2 реализуется в таких рассказах, как «Легенда о любви», «Разлучница», «Баллада о красных гвоздиках», «Королева», «Помни обо мне», «Суд», «Измена девушки», «Третий лишний», «Вот такая любовь», «Сердце на снегу», «Сильнее гордости — любовь», «Аленкина любовь», «Ирина», «Интервью», «Первая любовь», «В день свадьбы» и др.
Подавляющее большинство сюжетов с той или иной степенью точности укладываются в описанную трехчастную схему. Незначительное количество рассказов (например, «Полонез Огинского», «Рассвет», «Тюльпаны» и «Подлость») не соответствуют ей.
Поскольку абстрактный фабульный архетип девичьих рукописных рассказов может, по всей видимости, быть сведен к трехчастной формуле, все элементы которой включают в себя любовную семантику (любви посвящены и те тексты, которые не укладываются в предложенную формулу), то включение в жанровое определение девичьего рукописного рассказа определения «любовный» представляется вполне целесообразным.
Понятие «девичьего любовного рукописного рассказа» формально охватывает все зафиксированные тексты; трехчастная формула логически удерживает около 90 процентов зафиксированных (сюжетно не повторяющихся) текстов. Но, как и в любом жанре, по мнению составителя, существуют девичьи любовные рукописные рассказы par excellence, рассказы, определяющие «лицо» жанра. Как представляется, в группу таких «репрезентативных» текстов входят рассказы, включающие смерть или реальную угрозу смерти хотя бы одного из героев. Связка «любовь+смерть» охватывает порядка 60–70 процентов зафиксированных сюжетов. Наконец, семантическим ядром девичьих любовных рукописных рассказов является группа текстов, в которых не просто наличествует тема «любви и смерти», но реализуется сюжетный ход «самоубийство в ответ на смерть любимого» (он присутствует примерно в 40 процентах рассказов).
Данный сюжетный ход, вполне возможно, репрезентирует парарелигиозную семантическую компоненту девичьих рукописных любовных рассказов. Тетради с рассказами о любви, кстати говоря, оберегаются от посторонних глаз значительно более тщательно, чем обычные альбомы-песенники, не содержащие подобных рассказов (этим, вероятно, и обусловлена поздняя их фиксация исследователями современных форм культуры — через 20–30 лет после появления). Может быть, это косвенным образом связано с тем, что переписывание и чтение этих рассказов являются своеобразным исповеданием (эзотерического) культа любви, во имя которой можно (и даже должно) уйти из жизни или отрешиться от обычных земных моделей поведения (хранить верность образу погибшего любимого). Сюжетное воплощение такой поведенческой модели, как самоубийство в ответ на гибель любимого, базируется на осознанной в большей или в меньшей степени презумпции существования «иного» мира — мира, где навечно воссоединяются любящие. Эта презумпция является конституирующим признаком религиозного миросозерцания.
В ряде текстов эта презумпция артикулируется вполне отчетливо:
«Похороните меня вместе с ней. Может, я мертвый смогу признаться ей в любви. Я встречу ее там и полюблю ее» («Интервью»);
«Я не могу жить без Оли, и лучше будет, если мы снова будем вместе. Прощай, дорогая мамочка» («Рассказ о дружбе»); «...Он решил покончить с собой, так же, как Лилька с Виктором, уйти с ними в другой мир, но не мешать им там любить друг друга» («Третий лишний») и др.
Впрочем, единственной артикулируемой и, стало быть, определяющей чертой «иного мира» является его функция воссоединения любящих, разлученных «на земле».
Сюжеты многих девичьих рукописных рассказов разворачиваются таким образом, что их персонажи идут на гибель ради любви и вызывают у читательниц слезы (переживание контакта с «царством высших и вечных ценностей») [Борисов 1990b: 181–186].
По сообщению ряда студенток, чтение рукописных рассказов о любви вызывает слезы, и, чтобы добиться такого эффекта, некоторые девочки подчас прибегают к чтению этих рассказов:
Писали, читали рассказы о любви: „Любовь Тани и Эдика“, „Два лебедя“ и др. <...> Этими рассказами лет в 13–14 я очень увлекалась, да и не только я, но и мои сверстницы. Мы их переписывали, собирались вместе, читали, плакали... При обсуждении любовных рассказов мы (девчонки) плакали.
Чтобы довести себя до слез, мы <...> читали тетрадку, в которой у Татьяны были записаны несколько рассказов о трагической любви. Действовало безотказно!
Тема плачево-катартической («культурно-психологической») нагруженности рассказов в трансформированном виде может быть рассмотрена в форме вопроса о наличии в рассказах инициационных структур.
Так, Ю. Шинкаренко увидел в девичьих рассказах опредмеченные механизмы «самоинициации». «Фабула большинства рассказов, — пишет он, — кочующих из одного домашнего альбома в другой и записанных С. Борисовым, однотипна: молодые люди переживают несчастную любовь, испытывают себя на прочность чувств, иногда кто-то из них (или оба) погибает <...> Анонимные авторы (а вслед за ними многочисленные читатели-„переписчики“) проигрывают в своем сердце тему „испытаний“ и „временной смерти“ <...> И авторы, и читатели в какой-то мере отождествляют себя с героями рассказов, вместе страдают, временно уходят вслед за ними в потусторонний мир, а в реальность уже возвращаются с новым опытом, по крайней мере — с желанием не повторять трагических ошибок в любви». По мнению Ю. Шинкаренко, девочки не случайно являются создателями «такой опосредованной формы инициации, как рукописный рассказ», ведь именно они должны «научиться любить, чтобы создать семейный очаг» [Шинкаренко 1995: 84].
В отличие от Ю. Шинкаренко, С. Жаворонок полагает, что инициацию проходят лишь герои рассказа, но не девочки-создательницы, читательницы и переписчицы: «Первая любовь рукописных рассказов связана с переходом героя из одной половозрастной группы в другую: первая любовь завершает период отрочества и „открывает“ период юности <...> Прохождение „любовной инициации“ вызывает героев из небытия — времени и пространства, где любви не было, сталкивает их друг с другом и поворачивает, как любая инициация, лицом к смерти — символической и реальной» [Жаворонок 1998:186].
Думается, обе концепции можно легко объединить: тексты, в которых участниками инициационных событий становятся герои рассказов, выполняют роль инструмента «самоинициации» (напомним, это термин Ю. Шинкаренко) читательниц и переписчиц девичьих рассказов.
И завершить тему социокультурной прагматики девичьих любовных рукописных рассказов нам бы хотелось указанием на их программирующее, воспитывающее воздействие. Не исключено, что чтение в
