Чехословакия оказала сопротивление – невооруженное, пассивное сопротивление. Советские руководители сделали ставку на быстрый шоковый эффект, надеясь испугать чехов, но промахнулись: ввод войск ничего не решил.
Брежнев и политбюро были в растерянности. Чехи не стреляли, но и не покорялись. Правительство, парламент, партийный съезд – все осудили интервенцию. Советская военная машина ничего не могла с ними поделать.
Ни один сколько-нибудь серьезный политик не хотел иметь дело с оккупационными властями. Пришлось советскому политбюро освобождать из-под ареста Дубчека и его соратников, которых уже собирались судить за предательство дела социализма, и уговаривать их пойти на компромисс.
А в Москве отдел культуры ЦК поручил секретарю Союза писателей по организационно-творческим вопросам Константину Васильевичу Воронкову составить письмо от имени видных советских писателей в связи с событиями в Чехословакии. Предполагалось, что свою подпись поставит и Твардовский.
Александр Трифонович вернул его с короткой запиской:
«Письмо писателям Чехословакии подписать решительно не могу, так как его содержание представляется мне весьма невыгодным для чести и совести советского писателя. Очень сожалею».
Эта записка тоже сыграла свою роль в судьбе Твардовского, лишний раз утвердив идеологический аппарат в мысли, что популярного поэта надо во что бы то ни стало убрать из «Нового мира». В феврале 1970 года его вынудили подать заявление об отставке. На секретариате ЦК Михаил Андреевич Суслов одобрил действия руководства Союза писателей и попросил объяснить писателям, которые возмущались тем, что Твардовского заставили уйти:
– ЦК высоко ценит заслуги Твардовского в литературе. Именно поэтому ЦК тащит Твардовского из болота. Его уход из журнала спасает большого поэта...
Игорь Дедков, узнав о переменах в «Новом мире», обреченно записал в дневнике: «На душе скверно, как при встрече с неизбежным. Едет огромное колесо – верхнего края обода не видно – и давит. Для меня это вообще как катастрофа».
Видных писателей и деятелей искусств часто заставляли подписывать нужные власти письма. Занимался этим Шауро. Василь Быков рассказывал, как ему позвонили из белорусского ЦК и сказали, что поступило письмо выдающихся деятелей культуры, которые осуждают подрывную деятельность Сахарова и Солженицына. От Белоруссии письмо должен подписать Быков. Василь Владимирович ответил, что письма не читал, поэтому подписать его не может... А вечером в программе «Время» зачитали текст этого письма и перечислили тех, кто его подписал. Назвали и фамилию Быкова.
Возмущенный Василь Быков поехал в Москву. Писатель Сергей Залыгин тихим голосом ему объяснил: это сделал Шауро. Быков написал протестующее письмо и отвез на Старую плошадь, в ЦК. Ответа не последовало...
А тогда, в сентябре 1968 года, Петр Нилович Демичев провел совещание руководителей творческих союзов, растолковывал ситуацию в Чехословакии.
«Умильно-многозначительная, – записал Твардовский в дневнике, – начальственная и в то же время ученическая (блокнотик) речь о том, как империалисты, потеряв надежду победить в открытом бою, сосредоточились на усилении идеологических средств воздействия на социализм; о том, что чехословацкие социологи стали ревизовать марксизм, а в литературе стали превозноситься Кафка и Солженицын...»
Немногие в нашей стране знали, что на самом деле происходит в Чехословакии. Это позволяло оставаться равнодушным к трагическим известиям.
Студент университета Ян Палах совершил публичное самосожжение в знак протеста против оккупации Чехословакии. 16 января 1969 года двадцатилетний Палах купил белое пластмассовое ведро с крышкой и налил в него бензина на заправочной станции, находившейся на той же улице, где он обедал в студенческой столовой. На главном почтамте оставил несколько писем.
Примерно в четыре часа дня он подошел с ведром, полным бензина, к национальному музею в центре Праги. Снял крышку с ведра, облил бензином голову и одежду и зажег спичку. Нестерпимая боль погнала его через мостовую к тротуару. Прохожие, замершие от ужаса, увидели, как движется пламенный шар. На углу Ян Палах упал. Первым опомнился регулировщик уличного движения. Он набросил на горящего юношу свою шинель и сбил пламя.
За годы, прошедшие после смерти Яна Палаха, чешские журналисты подробно описали его короткую жизнь. Он был одинок, молчалив, вежлив и очень внимателен к окружающим.
В своих последних письмах он пишет о группе единомышленников, но никаких следов этой группы ни тогда, ни потом найти не удалось. Придумал ли он эту группу, чтобы придать своим требованиям более солидный характер?
Требования его выглядят очень скромными. Главное из них – отменить цензуру и закрыть газету, которая приветствовала ввод в Чехословакию войск Варшавского договора.
Ян Палах не требует от оккупантов немедленно покинуть страну. Его протест направлен не против власти чужой державы, а против инертности внутри собственной страны, против медленного привыкания к самому ужасному. Он верит во внутреннее сопротивление. Он убежден, что если интеллигенция, студенты и рабочие объединятся, единая воля народа заставит оккупантов уйти.
У него обгорело восемьдесят пять процентов тела. Но он жил еще четыре дня. Когда приходили мать и брат, старался улыбаться, хотя говорить для него было мукой. После его смерти медсестра уверяла, что последними словами Яна Палаха было:
– Никто не должен последовать моему примеру. Слишком складная фраза, но она устраивала власть. На похоронах ректор университета и министр культуры заклинали студентов:
– Вы нужны стране живыми.
Но после смерти Яна Палаха и в Чехословакии, и в других странах Европы разные люди повторили его попытку выразить протест против оккупации страны.
До последней минуты Ян Палах хотел знать, что изменил его поступок. Зашевелились ли люди, правительство?
– Этого слишком мало, – шептал он, когда медсестра читала ему газеты.
Он напрасно ждал каких-то известий. Руководители страны Александр Дубчек, первый секретарь ЦК компартии, и Олдржих Черник, глава правительства, выразили его матери соболезнования, но ничего не сделали. Они еще у власти, но внутренне уже капитулировали. Поступок Яна Палаха их только пугает. Они искренне верят, что единственное, что нужно стране, это порядок, спокойствие, нормализация. Вскоре они лишатся своих постов.
Цензура усиливается, коллаборационисты уже сидят в редакциях всех газет. Советские войска со всеми удобствами устраиваются в стране, где много дешевого хрусталя, бочкового пива и свежей ветчины. «Нормализация» будет продолжаться двадцать лет...
Я хорошо помню январские дни 1969 года, когда на больничной койке умирал Ян Палах и мир был в шоке. Мне двенадцать лет, я учусь в пятом классе, и после занятий мы ходим в музей Вооруженных сил. Вход бесплатный, и в музейном кинозале тоже бесплатно показывают документальный фильм о чехословацкой контрреволюции, которая с помощью американских империалистов и западногерманских реваншистов готовила вооруженный мятеж против социализма.
Советские газеты ничего не писали о Палахе. Одни ничего о нем не знали, другие знали, но отнеслись спокойно:
– Сумасшедший.
И лишь немногие ощутили боль и стыд.
Игорь Дедков 20 января 1969 года записал в дневнике:
«Чешский студент сжег себя. Вчера он умер. Наше радио и газеты молчат. Говорят о чем угодно, только не о Чехословакии. Стыдно жить и делать то, что мы делаем. Наша участь унизительна. Все, что мы пишем, бессмысленно: бездарное, трусливое актерство. И лакейство, и проституция».
Почти год понадобился Москве на то, чтобы привести к власти нужных людей, которые ликвидировали остатки социализма с человеческим лицом.
Руководителем страны сделали Густава Гусака, человека со сложной судьбой. В апреле 1954 года Гусак был приговорен к пожизненному заключению на судебном процессе по сфабрикованному делу «словацких буржуазных националистов». В мае 1960 года его амнистировали. В апреле 1963 года восстановили в
