мальчишкой.
Сейчас же Алиедора, содрогаясь всем существом, глядела на предводителя северян – однако тот отнюдь не торопился вступить в права победителя. Просто стоял и молча смотрел на обнажённую Алиедору, смотрел равнодушно, без вожделения, чего можно было бы ожидать от молодого, полного сил мужчины.
Обмазывавшие доньяту жиром куда-то исчезли, вместо них появился всё тот же Хтафр – с маленьким кривым ножичком в руках, казавшимся нелепой игрушкой, почти утонувшей в огромном кулаке.
Северянин склонился над Алиедорой, и миг спустя та уже не верещала, а орала во всю мочь от боли – остриё ножичка сделало глубокий надрез на коже, на внутренней стороне щиколотки.
Доньяту самым натуральным образом резали. Неспешно, с чувством, ответственно и серьёзно. В надрезы, хоть и неглубокие, но обильно кровоточащие, сразу же втирался некий порошок с привычным уже кисло-металлическим запахом, и у Алиедоры, несмотря на боль и слёзы, всплыло нечто, заставившее подумать: «Многоножку высушили и в пыль истолкли». От этого снадобья в разрезе поселялась боль, да такая, что корчащаяся доньята едва не вырвалась из удерживающих её четырех пар рук.
«Но всё-таки, всё-таки, – билось в сознании, – мне надо просто потерпеть. Они не стали меня насиловать, они всё-таки преклоняются передо мной, это просто ритуал, боль, надо сжать зубы, надо потерпеть, потерпеть, потерпеть… Потому что наградой за терпение станут могущество и возможность отомстить».
А Хтафр никуда не торопился, неспешно выводя кровавые рисунки у Алиедоры на щиколотках, запястьях и плечах. От втёртого порошка раны горели, боль расползалась всё шире, доньяту начал колотить озноб, несмотря на покрывший её слой жирной мази.
Над ней творили сокровенное, не в храме, не в алтаре – на грязной деревянной колоде, среди снегов, рядом с догорающей деревушкой. Каменно-бесстрастные лица северян, словно и не корчилась прямо перед ними совершенно обнажённая девчонка.
Как же больно-то, мама, мамочка! Но терпи, доньята Алиедора, терпи, пусть даже кричит, кажется, само тело. За болью, за страхом, за чужими руками на собственной коже – нечто большее.
Сила. Могущество. Инаковость. Избранность.
Она проходит через недоступное всем прочим. Она, капля крови Дракона великого, величайшего, как утверждают варвары.
– Смотри в небо, – услыхала она вожака северян. – Смотри, и, может, Он удостоит тебя взглядом.
Слова пробились сквозь завесу боли, заполнили собой всё её сознание, требуя беспрекословного подчинения. Алиедора послушно уставилась на серые зимние тучи – из глаз сами собой катились слёзы, соскальзывали, словно ребятня по горке, с обильно намазанных жиром щёк.
А нож Хтафра уже добрался до висков доньяты; с упорством опытного портного он выводил сложный рисунок, алые капли сбегали вниз, и от этих спиралей, росчерков и прочего Алиедоре казалось, что боль опутывает её с ног до головы жалящей и жгучей паутиной.
Терпи, доньята, терпи! Если ты настоящая Венти, если ты… если ты именно что
Всё быстрее и быстрее становится поток серых туч, они несутся, словно в ужасе, и на краткий миг доньяте кажется, что там, над ними, и в самом деле парит нечто, смутно похожее на исполинский глаз – просто глаз безо всякого тела.
Её скрутило судорогой – в лоб словно впилась ледяная игла. Облака уже сошлись, чудовищный зрак скрылся, и вернулось всё – боль, ужас, унижение…
– Капля Его крови должна видеть. Глазам её предстоит раскрыться, – над измученной Алиедорой склонялось покрытое татуировками лицо. Вожак варваров смотрел пристально, взыскующе, и, кроме этого, в его взгляде не было ничего.
…Потом её отпустили. Не грубо, но совершенно равнодушно стащили с колоды, толкнули, Алиедора растянулась на жёстком утоптанном снегу. Холод всё увереннее пробивался сквозь слой зачарованной мази, зубы доньяты стучали.
– Д-дайте… что-нибудь… – просипела она, ни к кому в отдельности не обращаясь.
Ей швырнули комок какого-то тряпья – грязного и вдобавок окровавленного. Пальцы Алиедоры тряслись, пока она кое-как натягивала на себя всё это, и чужие обноски показались в тот миг королевской меховой мантией.
– Будешь смотреть за ней, – услыхала она надменный приказ кора Дарбе и затем – униженное блекотание ещё совсем недавно такого гордого и неприступного Метхли. Что-то вроде «да, да, конечно, мой господин…».
Почему Метхли остался? Что ему тут надо? Отчего он унижается и кланяется, хотя вожак северян отпустил его на все четыре стороны?
Был уже вечер. Северяне так и не сдвинулись с места сражения. Деревня догорела, однако варвары не поленились натащить целую груду брёвен, которых хватило бы, наверное, на добрую крепость. Появились пленные – их, похоже, куда-то отгоняли. Выглядели доарнцы неважно – лица многих украшали кровоподтёки, вся мало-мальски добротная одежда исчезла, люди ёжились от холода.
– Вам недолго страдать, – услыхала Алиедора.
Её толкнули к ним, и она ощутила даже нечто вроде радости; наёмники старательно отворачивались, избегая глядеть на жуткие кровоточащие узоры, покрывшие предплечья, виски и щиколотки.
– Кто хочет жить? – негромко, почти буднично осведомился кор Дарбе. – Кто не дерзнёт предстать перед Драконом истинным, всевидящим? Пусть таковые выйдут ко мне.
По плотно сбившемуся клубку пленных прошло короткое движение. Несколько человек осторожно просунулись вперёд. Остальные, похоже, решили, что это какая-то западня.
– Что, больше никто? – Презрение в голосе варвара резало, словно нож. – Признавшиеся в своей ничтожности могут быть отпущены. Чувствующий собственную низость ещё может подняться. Остальные – да отправятся к Дракону внемлющему, справедливо судящему. Так говорю я, Дарбе, кор моего народа!
Пленные взвыли, словно запертые в горящем доме псы. Кто-то упал на колени, заголосил, пополз к наставившим короткие копья северянам – те пинками отбрасывали умоляющих. Никто из доарнцев так и не рискнул броситься на врага – хотя руки ни у кого связаны не были.
– Идите, – бросил Дарбе кучке дрожащих наёмников, тех, что «сочли себя недостойными». – Идите и расскажите, что приходит Дракон великий, величайший, а впереди мы, его дети. Пусть все готовятся. Пусть берут в руки оружие, ибо Дракон побеждающий, торжествующий любит храбрость. А следом придём мы. Вы видели сегодня, что сила на нашей стороне. Сколько было вас и сколько нас? А кто победил? Кто силён, тот и прав, иного Дракон справедливый, неподкупный не допускает. Идите. Если на то будет воля Дракона сокрушающего, испепеляющего – доберётесь до пока что живых.
Отпущенные доарнцы робко побрели прочь – поминутно оглядываясь, словно не веря собственному счастью. Им вслед летели проклятия и брань оставшихся.
– Может, кто-то хочет вернуться? И разделить с братьями их судьбу? – издевательски крикнул Дарбе.
Разумеется, ни один из уходивших доарнцев не остановился.
Кор громко рассмеялся. И что-то скомандовал на непонятном Алиедоре языке северян.
Из брёвен в считаные мгновения, как показалось доньяте, составлено было что-то вроде арены; из толпы пленных выхватили первого попавшегося, сунули в руки короткую дубинку.
– Капля крови Дракона вечного, бдящего, иди туда. – Алиедору рывком поставили на ноги. Пальцы ощутили гладкое дерево – такая же точно дубинка, как и у оказавшегося на «арене» человека.
– Иди! – Её сильно толкнули в спину. – Иди и покажи, что такое кровь Дракона великого, величайшего!
«Я не хочу», – тупо подумала Алиедора, едва переставляя ноги. Она не ела самое меньшее целый день и ничего не пила.
«Я не хочу. Что… они со мной сделали? Доньяты Алиедоры Венти больше нет. Никто не возьмёт замуж такую, как она, изрезанную, обезображенную чужими рунами…»
«Ты ещё можешь думать о замужестве? – усмехнулся кто-то в глубине её существа. – Значит, ты жива. А кто жив, тот будет жить».
