каллиграфическим почерком, за что отмечался ещё в Пажеском корпусе, мгновенно запоминает мельчайшие детали на карте, умеет подать начальству великолепно составленную и написанную бумагу, диспозиции Ираклия Луарсабовича впору в музеях вывешивать. И в обычных условиях, пока Второй армейский корпус производил адванции и оффенции, перемежаемые исключительно учебными и незначительными ретирадами на практических хотчинских полях, сей генерал был вполне на месте. Но сейчас, когда волею государева Манифеста четыре дивизии из действующей армии придвигаются к границе – а по другую сторону открылись баварские и не только наёмники, знаменитая дивизия фон Пламмета…
Ох, жди беды от такого начальника штаба. И добро б, окажись он при толковом командире, – так ведь нет, и командир корпусу выпал такой, что впору караул кричать: его сиятельство князинька Леонтий Аппианович Шаховской, спору нет, храбр был по младости. И василевсам – троим – верен. Да только молодость та давно минула, всё больше на тех же практических полях, в лучшем случае на стрельбищах, куда едва ли не силой загонял государь нерадивых альбо ж чрезмерно дошлых командиров, не желавших терять выгоду от продажи неиспользованного пороха на сторону.
Что успеет сделать Ломинадзев, если всё-таки здесь
Чёрт бы побрал браваду его сиятельства, прискакавшего на Млаву даже вперёд собственного авангарда! Можно сказать, что один батальон лучше, чем его же полное отсутствие, но… Если навалится Пламмет всеми силами, ни батальон не поможет, ни полк. Разве что дивизия, так она-то как раз и разбросана. И получится у хитрого пруссака, начни он дело, классический «разгром противника по частям». Буонапартова школа, её теперь многие усвоили.
Постой, погоди, остужал сам себя полковник. Со времён Буонапарте никто не рисковал перейти русские границы с оружною силой, с османами да персиянами после объявления войны мы сами наступать начинали – так неужто Пламмет рискнёт? Что тогда – всеобщая война? Ещё один Манифест? Кайзер Иоганн кто угодно, но не безумец. Нет всеобщей коалиции против России, Берлин грызётся с Веной, так зачем же самому голову в петлю совать? Унгарского мятежа, нами подавленного, им не хватило? Нет, конечно, убеждал себя Росский, шансов, что пруссаки ударят первыми, исчезающе мало. Ничтожно мало. Так что не впадай в панику, Фёдор, доберись до своего полка, проверь, как лагерем встали, всего ли в достатке, Миша Вяземский пусть интендантам отпишет за вины их – а вины за интендантами, лентяями и лежебоками, всегда найдутся.
Росский убеждал себя как мог, но помогали эти убеждения откровенно плохо. До боли вслушивался в лесную тишину, точно боясь, что вот-вот взорвётся она яростной орудийной пальбой, что будет означать…
Тут он вновь останавливал себя. И ветер, ветер вдруг сменился. Теперь дуло в лицо Росскому, направлявшемуся прочь от границы, на восток, навстречу своим гренадерам. Гнедой полковника, хоть и был отлично выезжен, пошёл боком, пытаясь укрыться от ветра, нагибал голову, не отвечая на посыл. Ничего не поделаешь, лошади ненавидят метель…
Дуло, завывало, секло. Повернись, словно тщился сказать ветер. Глянь за спину, что там. Остановись. Как же далеки внезапно стали чопорная Хотчина, опасный Капказ, блистательный Анассеополь, где протекала вся служба гвардейского офицера! И семья далеко – жена, дочки-хохотушки… Не бойтесь, родные, кудряшки мои, ваш папенька не сгинет тут, на ливонском порубежье. Не имеет права.
Люди устали, да. Марш выдался не из лёгких – сейчас кажется, что по капказскому теплу и шагать выходило бойчей. Но если фон Пламмет окажется-таки тем, кем полагает военный министр, – только гренадеры и смогут остановить его, прежде чем «чёрные волки» разорвут в клочья все передовые отряды корпуса; чёрт возьми, где суждальцы, где две батареи Карпина – их ведь князь должен был отправить на подмогу Сажневу! Не успевают, в который раз подумал Росский. И не успеют. Теперь, если баварцы с ливонцами перейдут реку, единственный шанс их остановить, не пропустить в тылы корпуса и всей армии – это встать над чертой приречных лесов, там, где начинаются поля, а с севера на юг тянется гряда невысоких холмов.
В самой середине гряды, где устроилась деревушка со смешным названием Заячьи Уши, в узком проходе меж холмами, сходились две дороги, что вели к границе, – одна, по которой ехал Росский, и другая, забиравшая севернее, где должна была наступать Шестая пехотная дивизия. Растянувшись на многие вёрсты, Второй корпус являл собой сейчас жуткую мешанину солдатских колонн и бесконечных тележных верениц, изредка продёрнутых живой кавалерийской нитью. Приданные корпусу донцы, как всегда, держались впереди, а вот Четвёртая лёгкая кавалерийская дивизия почему-то плелась в хвосте.
И будь Росский на месте князя Шаховского, он вообще бы, конечно, не полез к самой Млаве. Остановился бы здесь, на холмах, выдвинул к реке всех казаков, пехоту заставил бы рыть ретраншементы, строить добротные шалаши – но ведь у его сиятельства собственное понятие, как именно должно «становиться на рубежах ливонских», что приказывал государев Манифест.
Но Фёдор Сигизмундович Росский, даром что полковник гвардии, командует лишь гренадерским полком, а не всем Вторым армейским корпусом. И осталось ему, Фёдору Сигизмундовичу Росскому, лишь надеяться, что бравый пруссак фон Пламмет и его, будем политичны, «наниматель» окажутся-таки разумными трусами, не полезут на рожон.
Эх, Фёдор, друг ситный, брось себя успокаивать…
От мызы до края приречного леса – добрых пять вёрст. Из-за этих дурацких именин многие командиры сильно опередили свои части, и вот вам результат – он, полковник, рвётся сквозь ветер и снег навстречу собственному полку один-одинёшенек, если не считать Фаддея, даже без конвоя.
Чу! Что это?!
Росский натянул поводья.
За его спиной хоть и приглушённо, но разом заговорили сотни ружей; к ним спешили присоединиться десятки орудий.
Похолодело в груди, а на висках, напротив, разом выступил пот.
Накликал, значит…
– Кажись, начали, ваше благородие, – на правах старого воспитателя-пестуна нарушил субординацию Фаддей.
– Ты не трус, фон Пламмет… – только и смог прошептать полковник. – А вот ты, Иоганн, просто глупец…
Небывалое бывает. Прусский, всё равно прусский, генерал, хоть и известный своей смелостью, пошёл со своей дивизией, или корпусом, или армией, что успели перетащить в Ливонию, – против всей Российской Державы.
Господи ж ты Боже всемогущий, Царица Небесная, России заступница, что ж это делается?! Война, значит, война всеобщая, потому что разве стерпит его василеосское величество подобное оскорбление?! Не успокоится ведь, пока не дойдёт до Берлина…
И сколько солдат останется в земле по дороге туда?
Нет, не зря он гнал своих гвардионцев, наплевав на диспозицию, не щадя ни ног, ни спин, не зря порой грубо распихивал армейские полки на марше, выслушивая летящую в спины гренадеров брань; не зря велел любой ценой тащить с собой приданную полку восьмипушечную батарею – лёгкие шестифунтовки да пару четвертьпудовых единорогов. По такой непролазной грязи был шанс проволочь только их.
– Ну, пошёл же! Пошёл! – Росский двинул жеребца шенкелем, погнав его на восток, сквозь ветер, снег и подступающую темень.
Ближе к сумеркам натиск фон Пламмета в центре ослаб. Югорский батальон остановился, слегка подавшись назад, так что мост по-прежнему оставался под русским обстрелом. Но пришла другая беда: начинали показывать дно патронные сумки – даже взятый двойной запас против положенного. Составлявшие устав искренне считали, что «пехота наша и ныне уже без надобности стреляет, и не достанет никогда патронов». Слушай Сажнев во всём тех горе-составителей – и его батальону уже пришлось бы отбиваться только штыками. Сто патронов на ружьё! – и сорок из них в
