вымещать да не зарвался б при этом, как бы не влип…
– Вернее целься, вернее, шкуру почище пруссаков спущу, – хрипел Сажнев, вновь, как и под Заячьими Ушами, вышагивая вдоль шеренги своих стрелков. Серое небо лениво сыпало снежком, но с запада, от недальнего уже моря, дул тёплый ветер, гнал стада небесных коров на привольные восточные пастбища.
Но теперь бока русским полкам уже не защищают топкие болота и уходящие в них засеки. Эх, Фёдор Сигизмундович, знать бы, что ты задумал, – как бы не взяли нас снова в клещи, до коих фон Пламмет, похоже, немалый любитель. Уланы Страха с темрюкскими гусарами, конечно, герои и, буде нужда, полягут все до единого… даже и Шигорин; но ты, Фёдор Сигизмундович, так воевать не привык.
Русские ждали.
А потом вражьи шеренги вновь шагнули за незримую черту, отделяющую обычное поле от поля смертного; заговорили русские батареи, вторя им, ударили югорские штуцера.
Миг спустя русским ответили немецкие ружья, как и в прошлый раз, значительно превосходя числом. К ним спешили присоединиться пушки, гранаты рвались тут и там, ложились метко и кучно – артиллеристы фон Пламмета не зря ели свой хлеб.
– Заряжай!.. Целься… Пли! – шёл вдоль линии фашин Сажнев. Остановился, вскинул штуцер, прищурился, выцелил – знаменосец с ливонским стягом опрокинулся, выпустив древко. – Будут тут всякие с какими-то тряпками шастать, – проворчал подполковник под одобрительными взглядами своих стрелков.
Вроде и не были никогда они друзьями с Вяземским, случалось, ещё на Капказе бранились, отчего-то никак не получалось друг друга не задевать, а сейчас вот погиб он – и словно калёным железом в душу ткнули.
С того самого мига, когда доктор Бетьев снял рогожу с изуродованного лица Вяземского, командир югорцев ощутил себя словно вновь на Зелёной линии, когда нет иного закона, кроме как око за око и кровь за кровь, а если дрогнешь, счистоплюйничаешь, заиграешься в благородство – тебя тут же прирежет прикормленный как будто горец. Слабину они чуяли с поистине дикарской, волчьей сноровкой.
Так и тут. Только наёмники эти с ливонцами поганей будут, думал Сажнев, механическими, навек затверженными движениями всовывая патрон в камору и закрывая казённик. Горцы хоть не прикидывались – ни под Ведено, ни у Шамира. Честно шли и умирали, творили страшное над пленниками, но и сами пощады не просили и, угодив в руки хоть русских, хоть иррегуляров из «мирных», угрюмо ждали смерти, кроме разве что сиятельного Камиль-бека с его мюридами, ну так на то он и сиятельный из краёв Каспийских. А эти… Ведь заскулят же, заноют, завзывают к «ле колонель де ла гарде рюс»… Флаги свои поднять – и то не подняли… Ливонцы, дескать. Тьфу! Мерзота баварская.
Драгуны меж тем размахивались широко, словно косарь исполинской косой, заходя глубоко на русские фланги, и русская пехота встретила врага как умела – квадратами плотных каре и картечью в упор. Но фон Пламмет именно на это, наверное, и рассчитывал – что справа, что слева появлялись всё новые и новые эскадроны чёрных драгун и гусар. Прусский генерал вывел, наверное, из Анксальта все до единой части в надежде стиснуть русских наглецов с боков, прижать их к веркам города-крепости и положить конец бесстыдному вторжению в ливонские пределы.
– Прислугу, прислугу орудийную! – не забывал подсказать своим командир югорцев.
Сажневцы исправно стреляли, прячась за частой линией со всем тщанием ставленных фашин. Прусские штуцерные старались не отставать, пули шли густо, летели щепки и фонтанчики земли, если судьба проносила кусок горячего свинца мимо живой плоти.
Если же нет – ещё один стрелок застывал, крепко прижавшись ко всепрощающей матери-земле, отдавая ей последний вздох. С обеих сторон заговорили орудия, на флангах володимерцы и закаменцы Евсеева, в упор разрядив ружья, пошли в штыки. В центре «крестоносцы» остановились и даже попятились. Батальон Сажнева, хоть и понёс потери, хоть и влилось в него после первых боёв немало солдат из разгромленных полков, не обучавшихся штуцерному делу, стрелял так, что над прусскими рядами словно гуляла сама Смерть, развлекалась, тыча костлявыми пальцами в мерно шагающие шеренги и собирая обильную жатву.
Держись, югра. Держись да молись, чтобы глаз даже в пороховом дыму, в разгар боя точно брал прицел.
– Жмут на флангах, Фёдор Сигизмундович. – Разумовский, хмуря брови, опустил подзорную трубу.
– Сам вижу, – буркнул Росский, не отрываясь от окуляра. – Тут нам не Заячьи Уши. Пусть втянется. Посмотрим, кто кого перехитрит.
С обеих сторон нарастал грохот артиллерии, звучали команды, маршировали шеренги, и гвардионский полковник поморщился, видя зряшное усердие какого-то батальонного командира желынцев, вынудившего солдат пройти перед начальством настоящим церемониальным маршем.
– Миш… – начал Росский и тотчас оборвал себя.
Ничего больше не сделает Михайло Константинович, не скажет, не поправит, не упрекнёт.
Полковник ощутил, как кровь бросается в голову, словно наяву услыхав злой шёпот Менихова: «
Росский резко оборвал смуглого донца, сделал как положено – и тут же напоролся на взгляд Сажнева.
«Он всё правильно говорит», – казалось, кричали насупленные брови и стиснутые зубы югорца.
Неправильно, неправильно, и правильного тут быть не может!
Именно после этого Росский и продиктовал приказ по всем полкам, обещая лично повесить каждого, «кто покусится на имущество или жизнь мирного обывателя».
Менихов, прочитав бумагу, только плечами пожал.
– Приказ исполним, господин полковник. А токмо такое, – он кивком указал на бумагу, – перед каждым заграничным походом пишется. А бывало, сами знаете, всякое…
Росский тряхнул головой. На миг нахлынуло – череда не слов, а слепяще быстрых образов, чтобы их описать, куда больше времени потребно. Бывало. Всякое. На то война, и главное в ней – не защита «мирных» обывателей, гори они синим пламенем, эти герры мюллеры!
Русские полки держались крепко, однако Пламмет, похоже, задумал что-то иное – вражеский натиск слабел, эскадроны откатывались назад, отходила и артиллерия, батареи огрызались последними залпами.
– Заманивает, – вслух бросил Росский. – Алексей Климентьевич, срочно вестовых ко всем полковым командирам – не преследовать ни в коем случае! Нас под картечь хотят подвести, чтобы мы не понарошку, а всерьёз полезли на верки. Хитёр ты, фон Пламмет, ну да и мы не лыком шиты.
Разумовский торопливо кивнул; конники рванулись от штабной палатки, словно брызги от угодившего в воду камня.
Чёрные драгуны, стрелки и всё немецкое, простите, ливонское воинство где пятилось, а где и бежало – перед бросившимися в горячую рубку гусарами Княжевича, подоспевшими из своего поиска к самому разгару веселья, и Росский сжал кулаки: горяч непомерно Аввиан Красович, густа сербская кровь, может, и вправду в родстве полковник с Кириаковичами… Как бы не угодил в ловушку, к нему сейчас никакой гонец не поспеет.
Но софьедарцы с не отстававшими от них темрюкцами не потеряли головы, не увлеклись преследованием, гусарские эскадроны один за другим поворачивали назад, не собираясь с разгону влетать под убийственный огонь с ливонских ретраншементов.
Сражение утихало само собой – русские не откликнулись на недвусмысленное предложение штурма в лоб, немцы не собирались класть своих в бесплодных атаках. Стоянию у Анксальта суждено было продолжиться – пока с востока не подойдут все части Второго корпуса и не прискачет из Анассеополя его новый командир.
Фон Пламмет до конца не пошёл. Не ударил всей мощью, как мог бы. Не дерзнул? Понял, что русские не отступят, не побегут, а будут драться? Ещё что-то? Зачем он при такой осторожности вообще высунулся за
