молоды. Но были и другие. Шайгин, шеф-пилот «Кристы»; Трессель, поведший свой «Хаммер» на последнюю посадку потому лишь, что его ждала не известная опасность, а неизвестность; и наверное, даже тот, чей труп только что был кремирован в командирской рубке «Велоса», — эти поняли бы его сразу. И там, в Земляндии, в Совете Астрогации найдется немало таких, кто понимает не только умом, но и сердцем, что прошло уже время, когда за любую крупицу знания Человечество жертвовало жизнями людей. И старик Самохвалов, и летящая сюда Баглай, с которой Боллу скоро предстоит впервые встретиться (дорого бы он дал, чтобы встреча их произошла при других обстоятельствах!), — оба они, да и не только они, конечно, не могут не понимать, что сейчас, когда жизнь человека стала высшей ценностью Человечества, пришла пора пересмотреть многие критерии и понятия. Слишком это дорогая цена за знания — кровь. Ею могли платить в те времена, когда Человечество было заперто на одной планете и с непостижимой расточительностью бросалось всем: людьми, природными ресурсами, — едва не погубив при этом себя. Но сейчас это уже невозможно. И кто почувствует себя вправе воспользоваться знанием, добытым такой ценой? И если правда, что индивид в своем развитии повторяет историю вида, тогда понятно, откуда в молодых так много этой реликтовой жертвенности — той, которая заставила Шорака требовать, чтобы его пустили на «Белое». Это можно понять, но нельзя допустить. И Болл не допустит, — как электронный барраж вокруг Карантина не дает ни одному кораблю совершить посадку, даже просто выйти на атмосферную орбиту, — независимо от воли экипажа.
— Вы не станете возражать, если я спишусь с «Сирруса», шеф-пилот? — нарушил молчание Шорак. Он мог и не спрашивать, но поступить иначе было бы неэтично, да и вообще не в характере стажера.
Болл покачал головой:
— Нет нужды, Карел. А вы, Наан, готовьтесь принять «Сиррус». Вот вы и дождались…
Когда три года назад Болла перевели на «Сиррус», Наан, к тому времени уже несколько лет ходивший с Боллом первым астрогатором, надеялся либо остаться командиром на «Скилуре», либо получить другой корабль, тем более что как раз тогда не было командиров на «Казани» и «Кондоре». Естественно — кому из космолетчиков не хочется иметь свой корабль. Но в Совете решили иначе, и Наан последовая за Боллом на «Сиррус» — снова первым астрогатором. К этому решению Болл не был причастен ни в коей мере, но на их отношениях это не могло не сказаться. И хотя ни тот ни другой ни разу не обмолвились об этом, понадобилось почти два года, чтобы их отношения из несколько отчужденных снова превратились в дружеские. Ненадолго, увы.
— С «Сирруса» спишусь я, Айвор. И вам обоим не придется летать с могильщиком, — да, я слышал ваш вчерашний разговор. — Шорак густо покраснел и отвернулся. Болл продолжал: — Через полтора месяца пойдет в Земляндию «Дайна», и я полечу докладывать Совету Астрогации. Вместе с Коттем, вероятно. Потом останусь на Земле: меня приглашали преподавать в Академии, и я, пожалуй, это приглашение приму.
Охотнее всего Болл ушел бы в каюту и постарался уснуть — будь он на «Сиррусе» или любом другом корабле. Но космоскаф есть космоскаф и здесь никуда не денешься из своего кресла. И он продолжал сидеть, молча глядя на носовой экран, где сверкающая точка Ксении медленно превращалась в диск.
ВЯЧЕСЛАВ РЫБАКОВ
Пробный шар
Он вошел в стадо.
Овцы переговаривались почти человеческими голосами. Если прикрыть глаза, могло показаться, будто впрямь это люди нескончаемо дурачатся, взмемекивая кто во что горазд. Когда в разноголосом множественном блеянии проскальзывала пауза, становился отчетливо слышен звонкий, плотно висящий в воздухе хруст отщипываемой травы. Овцы безо всякого интереса скользили взглядами по Андрею и флегматично отодвигались, если он подходил слишком близко. Одного, очень уж симпатичного, увлекшегося едой барашка, Андрей, не удержавшись, погладил по спине — тот, не разгибаясь, сиганул в сторону и тут же опять захрумкал. Пастух дремал поодаль, прикрыв коричневое лицо соломенной шляпой и подложив под голову эластичный кожух радиобича, а рядом лежала собака и неприязненно косилась на Андрея, вывалив широкий язык. Воздух был мягок, словно шелковист, и полон то сладковатых, то горьковатых запахов вечерней степи; желтые лучи солнца медленно катились по склонам холмов, и все умиротворенно занимались своими делами: овцы лопали траву, пастух спал, собака следила за праздным чужаком. И только он, чужак, шлялся попусту и, наверное, мешал.
«Все-таки вечер — самое красивое время суток, — подумал Андрей и стал неторопливо всходить по отлогому склону. — В утре есть что-то ложно-бравурное…» Он посмотрел на часы. Сима никогда не опаздывала.
На гребне холма, шагах в двадцати от могилы Волошина, раздвинув колючую траву прозрачным днищем, стоял маленький гравилет. Андрей откинул фонарь и еще раз обернулся.
Степь волнами уходила вдаль. Громадное медное солнце плавало в пепельном небе, едва не касаясь неровного, туманного горизонта; низины утопали в дымке, над которой парили серо-синие округлые вершины далеких холмов. Овцы теперь казались не больше блох, но стояла такая тишина, что даже сюда долетало из прозрачной глубины едва слышное, но отчетливое блеяние и позвякивание колокольчиков. Благодать-то какая, с печальным восторгом думал Андрей. Вот идти бы туда, идти просто, ни для чего, взлетать, словно лодка на гребень одной волны, потом другой, третьей, без конца — только простор, ветер, трава… От красоты и покоя щемило сердце. Лолу бы позвать, она так хорошо красоту чувствует, даже сама хорошеет… Стало совсем грустно. Сима сюда точно не полетит. Хоть бы кусочек этого до нее донести… Поколебавшись — жаль было убивать цветы, — он осторожно сорвал три прекрасных мака, сел в гравилет и, положив цветы на сиденье рядом с собой, поднял машину в воздух. Холмы уплыли вниз, и от горизонта
