— Мама, вставай!
— Что ты, Паолино, спи, рано ещё…
— Скорее вставай! Ты же обещала!
Эмма с трудом приподнялась и села на постели. Паоло стоял босыми ногами на полу и ёжился от холода.
— Ты с ума сошёл! — сердито сказала Эмма. — Бегом в кровать! Ночь на дворе, а он вставать хочет.
— Ты же сама сказала, что мы встанем сегодня очень рано, — обиженно протянул Паоло.
— Но не в четыре же утра!
— А на улице уже светло.
— Это белая ночь. А дальше на север солнце летом вовсе не заходит. Ты бы там по полгода спать не ложился?
— Ну мама!..
— Спать скорее, а то вовсе никуда не пойдём!
Обиженный Паоло повернулся и пошёл, громко шлёпая босыми ногами. Он решил, несмотря ни на что, не спать и, завернувшись в одеяло, уселся на постели.
После разговора с сыном сон у Эммы, как назло, совершенно пропал. Она ворочалась с боку на бок, переворачивала подушку прохладной стороной вверх, смотрела на розовеющее небо за окном. Вспоминала вчерашнее письмо. Неожиданное оно было и несправедливое. Маленький прямоугольный листок, и на нём — обращение Мирового Совета с очередным призывом ограничить рождаемость. Глупость какая-то, почему именно к ней должны приходить такие письма? У неё и так ещё только один ребенок, хотя уже давно пора завести второго.
Эмма представила, как Паоло, важный и гордый, катит по дорожке коляску, в которой, задрав к небу голые ножки, лежит его брат. Почему-то малыш всегда представлялся ей мальчишкой. Эмма улыбнулась. Когда-то такое сбудется! Придется нам с Паоло пожить вдвоем, пока наш папка летает со звезды на звезду. Появляется на Земле раз в год и, не успеешь к нему привыкнуть, снова улетает в свой звёздный поиск. Жизнь ищет, а находит одни камни. Глупый, нет в космосе жизни, здесь она, на Земле! Только ведь ему бесполезно доказывать: он со всем согласится — и всё-таки через несколько дней улетит. А она обязана ждать и получать обидные листовки, словно это её вина, что на Земле всё больше людей и меньше места для живой природы. В конце концов, могут же быть другие выходы, кроме ограничения рождаемости! Вот пусть их и используют. Пожалуйста, создавайте заповедники, осваивайте другие планеты или даже ищите такие, которые сразу пригодны для заселения. И природу нужно беречь, это всем известно. Тут она ничем не хуже других и никогда не делала плохого. Но требовать, чтобы она одна расплачивалась за всё человечество, отнимать у неё право иметь детей, они не могут! А если подумать, так её дети вовсе ничего не решают. Там, где живет столько миллиардов, проживет и ещё несколько человек. И пусть в Мировом Совете не занимаются глупостями. Вот вернётся из полета Родька, надо будет с ним поговорить.
Эмма посмотрела на часы. Скоро семь, пожалуй, пора поднимать Паолино. Эмма прошла в комнату сынишки. Тот спал сидя, неловко привалившись боком к спинке кровати.
— Паолино, безобразник, что ты вытворяешь?! — со смехом воскликнула Эмма, тормоша его.
Паоло разлепил заспанные глаза и поморщился от боли в онемевших ногах. Потом сообразил, где он и что с ним, и сказал:
— А я так и не спал с тех пор. Только немножко задумался.
— Ну конечно, — согласилась Эмма.
В девять часов они подошли к заводу. Как всегда в этот день, вокруг его серых корпусов волновалась толпа экскурсантов, пришедших посмотреть на работу. Большинство были с детьми.
Гудок, тягучий и громкий, упал сверху, и в то же мгновение на верхушке длинной красной трубы появился чёрный клуб.
— Дым! Дым! — раздались восторженные детские голоса.
Паоло прыгал около Эммы и непрерывно дергал ее за рукав.
— Правда, красиво? — то и дело спрашивал он.
— Красиво, — соглашалась она. — Когда единственная труба на Земле дымит один день в году, то это красиво.
Первое чёрное облако расплывающейся кляксой медленно плыло по небу. Из трубы вырывалась уже не чёрная копоть, а в основном горячий воздух, лишь слегка подсиненный остатками несгоревшего топлива.
Празднично одетые экскурсанты разбредались по гулким цехам. Кое-где загудели станки, включенные пришедшими в этот день сотрудниками Музея истории техники, пронзительно громко завизжал разрезаемый металл.
Паоло и Эмма ходили по цехам, разглядывая приземистые, непривычного вида машины, кружили по заводскому двору, усыпанному мелкой угольной крошкой, прибивались к группам, слушавшим экскурсоводов. В какой-то момент невнимательно слушавший Паоло вдруг остановился. В той группе рассказчиком был очень старый человек, ещё из тех, быть может, кто работал на таких коптящих предприятиях. Он стоял, задрав вверх дрожащую голову, и говорил:
— Курись, курись, голубушка! Кончилась твоя воля! — Потом объяснил вновь подошедшим: — Последний раз она так. На следующий год дым пускать уже не будут, нашли, что даже такие незначительные выбросы угнетают окрестную растительность. Только, знаете, мне её и не жалко, довольно эти трубы крови попортили.
— А завод тоже больше работать не будет? — спросил кто-то.
— Будет, — успокоил старик. — Как всегда, двенадцатого июня.
— Как же без трубы?
— Милочка вы моя, топка-то у него бутафорская, для дыму. Сами посудите, можно ли гудок дать, пока котлы не разогреты? А ведь даем.
— Без дыма неинтересно, — решительно заявил Паоло.
— Да ну? — живо возразил старик. Взгляд у него был цепкий, совсем молодой, и он моментально выхватил из толпы фигурку мальчика. — А ты приходи через год, тогда поговорим. — И добавил: — Открывается новая экспозиция. Через несколько месяцев будет закончена эвакуация на Плутон промышленных предприятий, только у нас останется один подземный автоматический завод. Милости прошу…
Люди обступили старика плотным кольцом, из разных концов подходили всё новые экскурсанты, ненадолго останавливались послушать и оставались.
— …когда начинали их строить, считалось, что они совершенно не затрагивают окружающую среду. Полная изоляция, никаких выбросов. А вышло не совсем так. Тепло утекает, опять же — вибрация. Деревья наверху сохнут, звери из таких мест уходят, и людям жить не слишком приятно. Зато сейчас мы лихо управились, каких-то десять лет, и на Земле ни одной фабрики. Это в самом деле получается не переезд, а эвакуация. — Старик с особым вкусом повторил последнее, почти никому не понятное слово. — Теперь планета наша в естественный вид пришла, ничто её не портит, специалисты говорят, что на Земле сможет прожить восемьдесят миллиардов человек.
— А живет уже шестьдесят восемь, — негромко, но словно подводя итог, сказал чей-то голос.
К полудню Паоло утомился и не прыгал, как прежде, а тащился, держась за Эммину руку и почти не слушая волшебно звучащих слов: «прокат», «вулканизация», «оксидированный»… Другие тоже устали, всё больше народу тянулось к выходу.
— Как можно было каждый день проводить семь часов среди такого лязга? — удивлялась идущая перед Эммой девушка.
На воле Паоло снова ожил и, соскочив с дороги, исчез в кустах. Потом вылез оттуда перемазанный зеленью и убежал вперёд. Эмме понадобилось полчаса, чтобы отыскать его. Она нашла сына на одной из полянок. Паоло сидел на земле и вырезал из ветки дротик.
— Паолино, негодный мальчишка, куда ты пропал? Обедать давно пора!
— Мама, — вместо ответа спросил Паоло, — а зачем слону дробина и что такое общее угнетение
