– С пробуждением, командор. Иди завтракать.
Панарин потрогал плечо – казалось, оно еще болело, странный сон… Сел на белый табурет, взял чашку. Марина села напротив, подперла щеки узкими ладонями и внимательно его разглядывала, рассеянно улыбаясь чему-то своему. Потом сказала:
– Идиллия. А через полчаса разойдемся – ты пойдешь запускать корабли, а я – доказывать, что незачем их запускать. Потом – снова встреча на нейтральной почве. Смешно, верно?
– Пора мне, – поставил он на стол чашку.
– И никуда тебе не пора. Я тебя еще не отпустила. Ты не забыл, что заколдован?
– Забыл.
– Намекаешь, что настали деловые будни и любые шутки неуместны? «Наш рыцарь, бранный взяв доспех, помчался в поле…» Подождут твои драконы и плененные красавицы, рыцарь. Да и не дам я тебе заглядываться на посторонних красавиц. И вообще, на работу тебе в девять, так что пойдем посидим.
Панарин сел рядом с ней на диван, отодвинув большого лохматого медведя с невыносимо ухарской физиономией. Марина взяла медведя и посадила к себе на колени.
– Я не Цирцея, – сказала она, теребя медвежьи уши, – и не страдаю патологической страстью окружать себя покорным зверьем. Но я – кошка, которая гуляет сама по себе, Тим, и намерена оставаться ею и впредь.
– И как я должен это понимать?
– Ты у меня не первый и не последний. Не игрушка, не думай, но и не Тристан. Ты для меня – просто ты. Пока есть ты, никого другого не будет, но ты – не навсегда.
– Мне, наверное, пора встать и уйти?
– Не глупи. Ты зря считаешь, будто в чем-то ущемлено твое мужское самолюбие. Это – жизнь. Тебе не нравится, что выбираю я?
– Может быть.
– А почему, Тим? Потому, что за твоей спиной – тысячелетние правила игры? Так они и тысячу лет назад не были однозначными, а уж в наше время – тем более. А то, что в мире нет нечего вечного, ты знаешь сам. В общем, я не роковая соблазнительница, а ты не бездумный манекен, верно?
– Кошка, которая гуляет сама по себе?
– Да, – сказала Марина. – Хочешь выразить неодобрение?
– А вдруг хочу тебя пожалеть?
– Не надо меня жалеть. Не за что. Я живу так, как мне нравится, и по-другому не хочу.
«Я мог бы и поверить, – подумал Панарин, – если бы ты была моей первой женщиной, если бы я не знал, что ничего нового ты не придумала, создавая образ, и философия твоя не нова, что маской кошки, гуляющей самой по себе, прикрывают порой обиду на прошлые неудачи и разочарования, что есть разница между свободой воли независимых людей и стремлением сделать независимость своего рода местью. Что человек, решительно заверяющий: „Не надо меня жалеть!“ в глубине души порой понимает – можно его жалеть и нужно. Что ты просто-напросто боишься подчинить себя искренним чувствам, способным растворить маску и заставить признать, что во многом ошибалась все же…»
Он многое мог бы сказать, но промолчал – сложившиеся убеждения не разрушить лихой кавалерийской атакой вроде той, что привиделась в странном утреннем сне. Высказав сейчас все подробно и безжалостно, Панарин, он чувствовал, потерял бы Марину, еще, в сущности, и не найдя, а терять ее он никак не хотел.
– Вот так, – сказала Марина.
Будь в ее тоне хоть чуточку поменьше наработанной невозмутимости – тут бы и считать ее искренней. Мало хорошо заучить, нужно еще и верить в заученное…
– И вовсе ни к чему припутывать Киплинга, – сказала Марина.
– Не буду, – сказал Панарин. – Ну, я пошел. Мне и в самом деле пора.
«Что же делать, – думал он, механически отвечая на приветствия встречных. – Я не умею, не знаю, как спасать женщину, еще не нашедшую себя как женщина и человек. Мне никогда не приходилось заниматься таким. Что я вообще умею? Великолепно пилотировать звездолет, а одного этого, кажется, уже мало. Спасать я не научился, а нужно учиться, пора – нет ничего важнее твоей работы, но если ты зациклен только на ней, чем ты лучше робота? Может быть, потому и Кедрин…»
Несколько дней спустя смутно мелькнувшая догадка перешла в уверенность. Наверняка Кедрин заметил что-то в нем, «искорку божью под ребром», как выражались астронавты старшего поколения, потому и перевел на работу, где, кроме бездумных агрегатов, придется иметь дело еще и с людьми. Хотел подтолкнуть ненавязчиво и не высказываясь напрямую, заставить обратить внимание на то, что, кроме мира кораблей, существует еще мир людей, гораздо более сложный.
Но это было несколько дней спустя, а сейчас он забыл о мелькнувшей догадке, отвлеченный совсем другими мыслями.
Глава 7
Во тайге, на острове Буяне…
Снерг свернул на широкую – можно разминуться двум элкарам – тропу, увидел сквозь темное переплетение пихтовых веток освещенные окна, услышал музыку.
Дачу эту шеронинцы построили собственными силами и по собственному проекту год назад и нарекли островом Буяном – здесь имелся и выполненный из марсианского ториана в натуральную величину бык печеный, при котором, естественно, находился и нож точеный. Была здесь и вторая непременная принадлежность сказочного острова Буяна – бел-горюч камень алатырь (отшлифованный до зеркального блеска метровый кристалл, доставленный с Мустанга). Совсем недавно, месяц назад, скульптор Танаков, вспомнив, что остров Буян был еще, по другим версиям, царством славного Салтана, воздвиг на пригорке сказочный дворец площадью в десять квадратных метров и высотой в человеческий рост. Днем дворец был просто красив, а по ночам радужно светился.
Компании здесь собирались шумные и веселые, встретить тут можно было кого угодно – археологов из Антарктиды, композитора с Мадагаскара, садовода со Шпицбергена, авторов новых проектов машины времени, поэтесс, альпинистов-внеземельщиков, звездолетчиков и просто увлеченных чем-то, интересных людей. Вход сюда был открыт всем – за исключением людей скучных. Снерг любил здесь бывать еще и потому, что с Аленой он познакомился полгода назад именно на острове Буяне, а встретились они впервые у камня алатыря (который по ночам светился каким-то особенно загадочным сиянием).
Дом был большой и походил на старинный замок, начавший внезапно превращаться в строение неизвестной инопланетной цивилизации, но застывший на половине. Некоторым этот причудливый, ни на одно земное строение не похожий дом не нравился, но Снерга в нем как раз и привлекал этот застывший, неуловимый, но все же уловленный переход от привычного и чуть поднадоевшего к необычайному, от земной обыденности к неизвестному чуду, еще не отлившемуся в четкие контуры, но уже заявившему о себе.
Снерг распахнул калитку. Здесь все было, как обычно – одни комнаты ярко освещены, свет в других едва касался оконных стекол – влюбленные. Слева, у калитки, рдел квадрат раскаленных углей под вкусно дымившимися шашлыками – за ними бдительно надзирал киберповар величиной с кошку. Углядев Снерга, он мигнул голубыми фасеточными глазками и развязно-предупредительным тоном тестовского полового заявил:
– Кушать подано-с, ваше вашество!
– Потом, – сказал Снерг.
У крыльца театральный режиссер Барсуков и маленький бородатый человек с глазами обиженного спаниеля, держал за борт куртки кого-то незнакомого и вдохновенно излагал проект спектакля, превосходящего по размаху и дерзости замысла все когда-либо ставившееся на театре со времен его возникновения – следовало заново отстроить Трою, поставить у берега на якоря армаду ахейских кораблей, задействовать пару сот тысяч исполнителей и ассигновать на всевозможные эффекты и небесные
