знаю только, что мне делать…
– Ничего себе «только»… – сказал Кедрин. – Цирцеями не рождаются, ими становятся. И если ты уверен, что еще не поздно что-то изменить, чем-то помочь – не отступайся. А не уверен – рви безжалостно, так будет лучше для всех.
– И для того, кто через какое-то время будет мучиться, как сейчас я?
– Вот ты сам себе и ответил, – сказал Кедрин. – Делай все, что можешь, если стоит и не поздно что-то делать. Так-то. Вставай, поехали на аэродром. Пора.
…То, что началось через двадцать минут, ни с какого конца даже отдаленно не напоминало стереофильмы для школьников. Это была бойня. Две сотни мобилей, разбившись на группы, вылетели из поселка, и началась облава. Участки в несколько квадратных километров огораживали срочно доставленными с земли джей-генераторами, и животные, приведенные излучением в еще больший ужас, чем тот, что привел их сюда, погнали неведомо куда, трудились, устремляясь к центру «зафлаженного» пространства. Тогда в ход шли дезинтеграторы живой материи и зажигательные бомбы. Это продолжалось весь день, до заката, пока не убедились, что главная работа кончена, но десятка четыре мобилей остались гоняться за стайками, табунками и отдельными крупными животными, ускользнувшими от массированной атаки. Остальные вернулись в поселок, и Панарин в том числе. Поселок выиграл бой с многократно превосходящими силами Природы – отнюдь не впервые в истории человечества…
Панарин не сразу вылез из приземлившегося мобиля, посидел немного. Отчего-то хотелось пойти и вымыться под душем. Остальные тоже не чувствовали себя героями-триумфаторами из очередной серии стереобоевика. Возникали кое-где шумные разговоры-воспоминания о ходе короткой кампании, но особого охотничьего азарта в них не наличествовало, и они быстро затухали, как только говорящим приходило на ум, что ничего хорошего в этом не было, и ничего славного они не совершили – пике, боевой разворот, рукоять рычага, и – огонь или бесшумная смерть, непостижимая для умишек сгрудившейся внизу живности… На душе было чуточку паскудно, сравнение с военными летчиками прошлого, предложенное кем-то впопыхах, поддержки не нашло и было отвергнуто – там, в свое время, был враг, не имевший права побеждать и вообще жить, а здесь пришлось кроваво исправлять непонятные фокусы природы…
В душ Панарин, однако, не пошел – ограничился тем, что заскочил в туалет диспетчерской и вымыл лицо очень холодной водой до ощущения окаменелости кожи. Ужинать не стал, отправился к Марине.
– Явился, истребитель драконов? – Она была в прекрасном настроении. – Как там?
– Ну, как. Перебили все живое, зарево отсюда видно…
– Да, не герои… Я полетела сначала, снимала немного, потом стало противно, махнула рукой и вернулась в поселок. Бойня, и ничего больше. Ты, может быть, есть хочешь?
– Не хочется что-то.
– Тогда садись и поиграй с медведем. Мне тут нужно кое-что закончить.
Панарин сел на диван, посадил на колени нагломордого медведя и бездумно потрепал его за уши. Марина работала с портативным проектором, на экранчике размером с открытку мелькали лица, улицы поселка, стартующие звездолеты, по-комариному тоненько звенели голоса. Панарин всегда любил смотреть на людей, увлеченно и ловко выполняющих свою работу, но сейчас только и оставалось впериться взглядом в мохнатые медвежьи уши. Работу здесь она практически закончила, и это означало, что вскоре она навсегда исчезнет из его жизни, и если даже когда-нибудь потом они встретятся, то только случайно, и ничего из прошлого не повторится. И все бы сделал, чтобы удержать, но ведь не удержишь. Жизнь продолжается, будут другие, возможно, даже и лучше, но чего-то неповторимого не будет, оно уйдет и никогда не вернется. Просто-то как, абстрактно до равнодушия, убаюкивающе безлико, и никому нет дела, что за тремя словами для тебя кроется целый мир…
Как знать, появись она в момент, когда дела шли хорошо, перенести все и удалось бы легче. Были такие безоблачные дни, времена веселых лихих штурмов, еще не сменившихся штурмами рутинно-серыми, и любого, вздумавшего подать заявление об уходе, дружно поволокли бы к психиатру… Но давно уже неудачи наслаивались на провалы, капля переполняла чашу.
Панарин отложил медведя, включил фонор, наткнулся на концерт Шеронина:
Панарин раздраженно щелкнул клавишей, и песня оборвалась.
– Вот и окончен великий труд… – Марина села рядом, положила голову ему на плечо. – Здесь мне больше делать нечего, могу улетать хоть завтра. Что с тобой, Тим? Не нужно так мрачно. Умей стойко перенести, когда от тебя уходит женщина.
– Я вдруг понял, что почти ничего о тебе не знаю, – сказал Панарин. – Что ты любишь, что не любишь, как жила раньше и как собираешься жить дальше…
– А зачем? Разве это сделает тебя счастливее или что-то изменит? Я у тебя была, а вскоре меня у тебя не будет. Вот и все, мой прошлогодний снег… И незачем тебе моя жизнь. И вообще – родиться бы мне мужчиной…
– А уверена, что при таком варианте была бы счастливее?
– Несчастий я и так не испытывала.
– Наверно, я не так выразился. Больше бы везло, было бы лучше, что ли?
– Не знаю, не знаю. Когда мы хотим чего-то, мы не знаем, хотим ли мы именно того, что мы хотим… А что мы расселись, Тим? Возьмем мобиль и отправимся куда-нибудь над ночной планетой. Только, понятно, не в сторону сегодняшнего побоища…
…Панарин поднял мобиль, направил его на север, включил автопилот, задав ему несложный курс по прямой, и обнял Марину – она давно перестала утверждать, что целоваться в мобиле пошло. Панарину временами казалось, что их вечера, когда они назначали друг другу свидания, словно в миллионном городе, бродили по окраинным малолюдным улочкам, целовались в подъездах опустевших на ночь лабораторий, были для Марины отчаянной попыткой удержать юность, девичью легкость, беззаботную студенческую неприкаянность. Соображения эти он благоразумно держал при себе – кошки, которые гуляют сами по себе, прощают многое, но выходят из себя, когда понимают, что разгаданы…
Он не знал, что ему делать с собой и жизнью, и никто не мог помочь, был бесполезен любой совет, даже если достало слабости его попросить…
– Мы еще до полюса не долетели? – спросила Марина, не открывая глаз.
– Долетели, – сказал Панарин. – Снегу вокруг, медведи белые…
Ему хотелось повернуть к мосту Фата-Моргана, но на пути к нему лежало место сегодняшней бойни, и мобиль по-прежнему мчался вперед, на север, к полюсу, на котором, как и полагается полюсам, земным ли, инопланетным ли, не имелось ровным счетом ничего интересного – снега, заструги, ропаки и тишина, вязкая, вечная. И никому он не нужен, здешний полюс – в жизни землян были только два полюса, к которым шли пахнущие нестерпимым любопытством, честолюбием, азартом и смертью тропы. Другие, инопланетные, были уже вторичностью и мало кого интересовали…
Алое пульсирующее мерцание проникло в кабину, высветило их лица нелюдским сиянием. Панарин реагировал мгновенно – отпустил Марину и бросил руки на пульт, мобиль тряхнуло, словно он на полной скорости врезался в стену. Машина провалилась вправо и вниз, «бочка», мгновенно наполнившиеся газом подушки безопасности выскочили с трех сторон, прижимая людей к сиденьям. Недоуменно мяукнул зуммер, замигала синяя лампочка – мобиль был мирной пассажирской машиной, предназначенной для эксплуатации в относительно тепличных условиях, и автоматика безопасности на секунду пришла в замешательство, не зная, как расценить проделанный Панариным классический маневр – уход от неожиданно возникшей прямо по курсу опасности.
Теперь можно было и разобраться, есть ли опасность и если да, то что она собой представляет. Панарин развернул мобиль носом в ту сторону, остановил в воздухе, чертыхнулся – рука автоматически скользнула вправо, туда, где на машинаx Дальней разведки размещался пульт комплекса радаров и датчиков – и ничего, понятно, не обнаружила.
– Что это? – шевельнулась, освобождаясь от обмякающих подушек, Марина. – Я даже испугаться не успела…
