– Ты, гость дорогой, секиряку и палки свои брось. А грабки подними, да повыше.
У меня стало складываться четкое убеждение, что мой украинский друг на перелом челюсти уже навыпендривался.
Открылась дверь, и на крыльце появилось сонное небесное видение.
Забранные на затылке длинные волосы, огромные каре-зеленые глаза, взлетевшие в вечном изумлении брови, припухлые в детской обиде губы, багирин подбородок, нежная, женственная фигура, пленительных очертаний которой не мог скрыть ни мой нерастянутый свитер (по ночам у нас и весной прохладно, горы), ни домашние джинсы. Половина моя богоданная. Три года не видел. Какие три года? – ворохнулось. Сутки, не больше. Три года – тяжким камнем подтвердило в душе. Я стоял, как соляной столб, и не мог насмотреться, наесться этим зрелищем, которого так долго был лишен. А в голове колоколом било. Три года. Три года…
– Кто там, Андрий? – сонно спросила. Глянула на меня. – Вам кого? – Сонливость в глазах потаяла. Спросила неверяще: – Илька?! – И вдруг громко: – Илька!
И еще не успел упасть на землю отброшенный плед, как в грудь мне ударила соломенная молния, и высокий лоб скользнул по ключице, и две гибкие руки охватили затылок, и в лицо ткнулись соленые от слез губы. А потом меня били и называли дураком, а я хохотал от счастья, целуя слезы в огромных глазах, и любимый курносый нос, и нежные щеки, и невесомые тонкие волосы, и сладкую шею, и тонкие ключицы. А меня отталкивали и, смущенно оглядываясь, опять называли дураком, но уже с очаровательными чертиками в глазах, которые выгнали совсем чужие здесь облака грусти. А потом гулко завопили «Папочка!», и в ногу, едва не сбивая, ударила старшенькая, крепкая и тяжелая, как камешек. И опять.
«Илька, дурак, хоть бы позвонил». Это уже жуткий человек – теща с выражением немалого облегчения на добром лице. И с прошибающим перепонки писком по мне карабкалась младшенькая, и радостно кудахтали родственницы, и колотил по плечу Андрий с воплем «Ты иде був, бисов сын», и сквозь толпу встречающих рвался казачий сын Андрюха, похожий на белогвардейского офицера. Он свирепо топорщил короткую щеточку усов и орал: «Пустите меня к нему, щас я ему вмажу».
Мне были рады.
Наконец встречающие слегка успокоились, организовались и стали целенаправленно подталкивать меня в сторону дома.
На лежанке, стоящей под навесом, приподнялся сухощавый старик. Сократ.
– Кто это? А, Ильхан. Я же говорил вам, что он вернется. А вы переживали. Мужчины нашего рода всегда возвращаются. – В осетино-индейской манере поприветствовал он блудного меня и улегся обратно. Принципы не позволяли ему вставать раньше девяти.
А я, руководимый странным инстинктом, опять подобрал меч.
– Есть хочу, – порадовал я дамскую половину народонаселения.
– Пойдем-пойдем, – обрадовался народ.
Не понимаю я женщин. Что хорошего в зрелище много и долго едящего мужчины. А им нравится. Так что, возможно, хохлы и правы, когда заявляют: «Спасибо тому, кто съел, приготовить каждый может».
Кормили меня долго и тщательно. И я мел с пугающим аппетитом. Почему с пугающим? Несколько лет назад мне проткнули живот и, дабы не увеличивать число жителей Царства Мертвых, врачи вырезали у меня кусок кишок. А возможно, просто на колбасу. С тех пор ел я весьма диетично и сугубо сдержанно, потому как каждый лишний кусок был воистину лишним. Брюхо начинало сильно болеть, и приходилось пить множество лекарств. Сейчас же я ел, как лесной пожар, и даже тяжести в организме не ощущал. А есть хотелось.
При этом мне приходилось отвечать на множество вопросов. О своем кожаном туалете – теще, о перстнях на пальцах – родственницам, о мечах – Андрюхе, о волосах – детям. Выяснив, что это теперь мои волосы, дамы сразу начали меня причесывать. Потрясающие, доложу я вам, ощущения. А солнышко мое сидело, смотрело на меня, обжору, и молчало, подперев любимое лицо узкой кистью. А все было непередаваемо вкусным. И складывалось ощущение, что я очень давно не ел этой обычной, в общем-то, пищи. У меня в доме кухня простая, но сытная. Деликатесами ведь не наешься, как, впрочем, и набившими оскомину из телевизора йогуртами и легкими творожками. И ем я то, что здесь готовят изо дня в день. Однако обычные ленивые голубцы под сметаной вызывали у меня абсолютно зверское слюноотделение и странное чувство ностальгии. С некоторыми эмоциями я вообще не мог разобраться. Слезы радости кипели в глазах. От счастья перехватывало горло. Но улыбался. Отвечал. Шутил. И не мог понять, почему во мне росло убеждение, что давно, очень давно не видел я эти милые близкие лица. Ведь я делся куда-то всего день назад. День. И успели отрасти до лопаток жесткие космы волос. И костяшки пальцев покрывал белесый налет наростов. И зубы легко перемалывали крепкие бараньи кости. И каждый посторонний звук бросал ладонь то к неподвижно лежащей трости, спрятавшей в себе меч, то к украшавшим жилет ножам. И не было жарко в тугой кожаной одежде. Напротив. Привычно.
И в голове, с уже привычной истеричностью, ворочался вопрос: «Где я был?». Ведь в памяти не осталось ничего из того, что произошло за сутки, пока я отсутствовал. Ничего.
Наконец насытился. С удивлением оглядел груды опустошенных тарелок, мисок, банок. Жить стало легче. На сытый желудок действительность воспринимается приятнее.
– Ну спасибо. Теперь я могу разговаривать. Пойдем в дом.
Расположились мы в зале.
– Ты где был, Илька? – сурово поинтересовалась уже успокоившаяся половина. – Мы чуть с ума не сошли. Вышел на улицу – и нет тебя, и нет. Андрюха вышел за тобой, потом прибежал. Андрия позвал. Возвращаются – пропал, говорят. Я так испугалась. Ребят вызвонили, весь парк прочесали. Нет. Нигде нет. Я уже что только не подумала.
– Удивил ты нас – что говорить, – сообщил Андрий. – Хорошо хоть, вернулся. А я ведь не узнал тебя. Да и сейчас не совсем узнаю. Другой ты какой-то стал. Оброс. Пузо куда дел?
– Да что ты говоришь? Не узнаю. Я его сразу узнала.
– Тебе виднее.
– Только, Илька, что с тобой, правда? Волосы, одежда какая-то странная, украшения. Ты где был?
