волкодлака? Защищал подругу? Волчат? Или просто стакнулись на лесной тропе?».
Он давно знал этого матерого, умного, полуседого волчару. Знал его стаю – самую большую и удачливую в этих краях. Знал любопытную, ясноглазую самку и ее сеголетний выводок, неуверенно пробующий голоса под растущей луной. Знал и искренне сожалел о том, что ему предстояло сделать. От укуса волкодлака нет спасения ни человеку, ни зверю и, наверное, старый волк это понял, убежав прочь от стаи, от той, кто была ему дорога. Убежал прежде, чем застелет глаза пеленой необузданной ярости, что заставляет бешеного зверя кидаться на всех без разбору, пока не качнутся, выравниваясь, вселенские весы, остановленные недрогнувшей рукой.
Он принял волка в последнем его прыжке, беззвучно погрузив меч под грудную клетку, и Вожак содрогнулся, повесил голову, вздохнул в последний раз и умер. Ведьмарь, отшатнувшись, дал мечу завершить круг, и серая туша легко соскользнула с лезвия, осев на землю.
Все произошло так быстро, что Леся даже не успела испугаться.
Бросив меч поверх мертвого зверя, он, не оглядываясь, пошел собирать ветки для костра. Пусть вороны клюют себе на здоровье волкодлака, чьи злые чары развеялись вместе со смертью, бешеный же волк, даже мертвый, представлял нешуточную угрозу для любителей падали.
Он принес одну охапку хвороста, вторую, третью… и столкнулся с Лесей, успевшей перепачкать платье смолистыми сосновыми сучьями, которые девушка по-женски неловко прижимала к груди. Будто не дрова собирает, а ребенка держит – подумалось ему.
– Ты-то чего руки пачкаешь? – изумился он.
Девушка бросила хворост рядом с волчьим трупом, тыльной стороной кисти смахнула налипшую на лицо паутину.
– Беда-то общая, – серьезно сказала она. – Если человек ради общего дела руки запачкать побрезгует – ведь и ему в трудный час никто не поможет, верно?
«Дуреха, – раздраженно подумал он. – Еще не знает, что можно запачкаться – да не грязью, кровью – с ног до головы, – и все равно никто не придет тебе на помощь…»
Он не стал возиться с трутом и кресалом – протянул распростертую ладонь к дровяной куче, и ее разом охватило жаркое пламя, как будто сквозь неплотно сложенные ветки пробежал Знич-огневик. При виде эдакого чуда Леся вскинула руки к груди, прикрыв ладошками серебристую лунницу, и так округлила глаза, что ему стало неловко.
– И вправду бают – колдун… – растерянно прошептала она.
– А то не знала, к кому шла, – огрызнулся он, невесть почему обидевшись на эту бестолковую девку.
– Батюшка ведьмарь, прости! – опомнившись, взмолилась она. – Не серчай на меня, неразумную…
Он досадливо дернул уголком рта и, наклонившись, поднял и бросил в костер откатившуюся в сторону ветку.
Когда огонь начал убывать, а жар усилился, он вспомнил и вытряхнул из сумки собранные листья. Встрепенувшееся пламя слизнуло их на лету, обуглив и покорежив. Все, что осталось от Вожака – горстка пепла и россыпь тлеющих костей, хрупких и непрочных. И меч – невесть почему не подкопченный пламенем, не оплавленный жаром. Раскаленное в угольях, желто-белесое лезвие казалось прозрачным, как упавший на землю луч. Ведьмарь подцепил меч веткой и выкатил из костра, и тот постепенно остыл, сменив жаркое свечение на скупой блеск кричного железа.
– Жалко… волка-то, – неожиданно сказала Леся. – Он ведь не нарочно…
– Жалко, – согласился он и, подняв меч, пошел прочь, не оборачиваясь.
Светловолосый пятилетний мальчуган вприпрыжку бежал за отцом, держась за край просторной отцовской рубахи. Вокруг них, вспугивая лаем перепелов, широкими кругами носился рыжий кудлатый пес, одуревший от вольного простора. В кузовке за отцовскими плечами перекатывались по дну несколько боровичков и волнушек. Отец и сын только что зашли в лес, немного порыскали на опушке, но кто-то побывал там допрежь их, забрав все ладные грибы и тщательно укрыв мхом червивое крошево – чтобы родились в будущем году.
На мертвой чащобной земле грибы росли гуще, но ребенок остерегался отходить далеко от взрослого, а отцовский глаз еще не потерял молодецкой сноровки – выглядывал самый неприметный грибок, не пропуская на радость сыну ни единого. Мальчик постепенно освоился, начал забирать в сторону и вскоре, пыхтя от восторга, уже волок огромный, толстопузый боровик, не умещавшийся в обеих ладошках. Отец гриба в кузов не взял, а, разломив шляпку, растолковал сыну, что такие большие грибы всегда червивые и брать их не стоит. Сшибать и топтать тоже – Дед Гаюн может обидеться за неуважение к его дарам и в следующий раз не одарит человека ни единым грибом. Мальчик слушал, испуганно озирался по сторонам – а ну как лесной дух и вправду разгневался за напрасно сорванный гриб, возьмет да и нашлет на них медведя аль серого волка? Но отец бережно прикопал гриб и пошел дальше, не опасаясь Гаюна, и ребенок снова осмелел. Уж со следующим-то грибом он не оплошает!
Рыжий пес, засидевшийся на цепи, все не мог нарадоваться свободе. Он звонко облаял белку, задрал лапу у брошенной лисьей норы, поднял в воздух столб листьев, разгребая гнездо полевок, и теперь со свистом втягивал воздух чуткими ноздрями, наполовину уйдя головой в отрытую яму. Мальчик потянул пса за увлеченно виляющий хвост и, когда тот недоуменно оглянулся, серьезно приказал:
– Ищи гриб!
Пес вкусно чихнул, глядя на маленького хозяина умными смеющимися глазами. Из жарко дышащей пасти свисал набекрень перепачканный землей язык.
– Глупый! – важно сказал мальчик и, оглянувшись, побежал догонять ушедшего вперед отца.
Ведьмарь, не таясь, шел по деревне, и встречные торопливо ломали шапки, кланялись в пояс и, шарахаясь к плетням, давали дорогу. Кто-то и вправду испытывал к нему благодарность, кто-то – недолюбливал, а то и ненавидел, но все без исключения – боялись. Он не отвечал никому даже взглядом, прекрасно понимая, какие потом пересуды пойдут по деревне. Леся, не поднимая глаз, семенила на отшибе, но ей никого не удалось провести – всевидящие и всеслышащие бабки уже громко передавали друг другу на глуховатое ухо: мол, нечисто у Претичей на подворье, ох, нечисто, неспроста сиротка ихняя за ведьмарем увязалась. А чем она с неклюдом расплачиваться будет – сказ особый, тут уж бабки обменивались самыми немыслимыми догадками.
Он оглянулся. Лесины щеки горели, как два мака.
– Иди сюда, – подозвал он. – Поздно уже таиться, а пустобрехов слушать и вовсе не след.
Она послушно нагнала его, машинально протянула узкую ладошку… и тут же отдернула, хотя он вовсе не собирался брать ее за руку.
– Вот наш дом, батюшка ведьмарь!
Он мимоходом окинул взглядом недавно подновленный плетень, добротную избу с петушком над крышей, чисто выметенный двор.
– Родичи твои где?
– На ярмарку поехали. Раньше вечера не обернутся.
– Добро. Ну, показывай свой сглаз…
Леся, торопливо упав на колени, пошарила под крыльцом и выудила завернутый в тряпицу залом – три ржаных стебля, скрученные по всей длине и завязанные узлом под самыми колосьями. Ведьмарь еще не прикоснулся к ним, а уже понял – в заломе нет силы. Тот, кто крутил стебли, не шептал над ними наговорных слов, замышляя дурное. Более того – стебли были сплетены уже после молочной спелости колоса, они перегнулись и потрескались, а зерна в них успели выспеть и затвердеть. Заломы же обычно ставились для сглаза урожая, в начале лета, а не перед самой уборкой, что лишало залом не только силы, но и смысла.
Ведьмарь покачал головой. Похоже, Леся стала жертвой дурной шутки. Счастье еще, что только шутки. Он не сказал ей, что хранить под крыльцом настоящие заломы – зазывать беду уже в дом. Ишь, сыскала потайное местечко, дуреха.
– Ты кому-нибудь рассказывала о заломе? – спросил он.
– Жениху, – прошептала она, опуская сызнова набрякшие слезами глаза. Пальцы бездумно отряхивали платье, перепачканное на коленях землей и мелкими щепками.
– Зря, – коротко бросил он.
