Улыбнулась Алена жалко, как собачонка приблудная, что всем людям прохожим с надеждою в глаза заглядывает:
– Хочешь, Сема, ковер?
– На кой он мне сдался? И без того в тереме без опаски ступить нельзя – как бы заместо простых сапог в скороходы ноги не сунуть, не перед всяким зеркалом побреешься – иное допытываться начинает, отчего синяк под глазом и перегаром изо рта разит, а то матушка носки из клубка завалявшегося связала, так они сами куда-то в болото ускакали. Да и знаю я тебя – нарочно выткешь половик какой, потом гоняйся за ним с сачком!
Повесила Алена голову, вздохнула тяжко, за ручку дверную берется:
– Вижу, Сема, ополчился ты против меня не на шутку… Ну да сама виновата, накинулась на вас, толком не разобравшись. Иди, коль так, я шума поднимать не буду.
– Куда?! – окликаю ее шепотом. – Одень что поприличнее и во двор выходи, я у конюшни обожду!
Эх, зря мы голь кабацкую не послушались!
Подскочила Алена от радости, обниматься кинулась:
– Спаситель ты мой!
Колокольчик-то и выпал.
Пошел по терему стук-звон великий, словно в маковку золоченую ударили, я вскочить едва поспел – изо всех коридоров стража хлынула, в кольцо нас взяла, секирами выщерилась.
Вахрамей вперед протискивается, кричит радостно:
– Я как чуял, что этим закончится! Все вы спервоначалу тихие да ласковые, а чуть отвернись, – дочь любимую выкрасть норовят. И на кой вам те ковры сдались? Они ж только в навьем царстве и летают! Ну, Сема, я тебя упреждал, теперь пеняй на себя…
Не успел я даже руку за кладенцом протянуть, только свист над ухом услышал да кокошник бисерный под секирой хрупнул.
Тут мне и конец пришел.
Очнулся я во тьме кромешной, голова от боли раскалывается, видимо, секирой не до конца развалена была, рукой вокруг себя пощупал – пол каменный да солома гнилая. Темница! Вот угораздило… Ну Аленушка, растяпа криворукая, спасибо тебе преогромное!
А она тут как тут – ревет-убивается под боком, в темноте не разглядеть, да голос ни с кем не спутаешь:
– На кого ж ты меня покинул, сокол ясный…
Приподнялся я на локте, голову потрогал – на темени руда коркой липучей запеклась, к ране не пробиться. Хорошо хоть напополам голову не раскроили – кокошник спас.
– Не знаю я, кто там тебя покинул, но вот за то, что на меня, – не спущу!
Алена как взревет пуще прежнего:
– Семушка! Живой!!!
И давай меня обнимать-целовать, слезами солеными поливать – кипятком на ране жгут. Я от нее отпихиваюсь что есть мочи:
– Уйди, оглашенная! Без тебя тошно, а с тобой вдвойне! Ты-то тут как очутилась?
– Сказала, что ты мой жених взаправдашний… без ковров… пущай и мне тогда голову рубят… батюшка нас вместе и заточил… а то на месте прибить хотел…
– Что?!
Повалился я на солому без сил, руки раскинул. Все, думаю, конец мне приходит. Лучше бы я на месте помер, чем такие речи на смертном одре слушать!
– Семушка…
– Изыди, Вахрамеиха!
Помирать, однако, передумал, – отпустило, даже встать сумел. Кувшин щербатый с водой едва не опрокинул. Стену ощупал, докуда достал – цепь короткая за ногу держит. Зачарованная цепь, чую, как силу из меня тянет, колдовать не дает. В глухой колодезь нас бросили, ни окон, ни дверей, заместо потолка то ли щит положен, то ли решетка частая, и та, видать, в подземелье ведет – чернота за ней непроглядная.
– Эх, Сему Соловья бы сюда!
Только промолвил – летят мои побратимы! Едва к стене прижаться успел – слева Муромец повалился, справа Соловей.
– Эк вы ко мне на выручку спешили, ножи-булавы порастеряли!
– Дружине Вахрамеевой одолжили, – ворчит Муромец, кольчугу порванную оправляя. – На полпути догнали, навьи проклятые…
– А лягушка?
– Поцеловать успел… ускакала… ждать обещалась… А эту поганку бледную каким боком сюда занесло?!
Сверху голос Вахрамеевский доносится, эхом подвывает:
– Ты мою дочь поносить не моги, а то велю вару вскипятить и вам на головы плеснуть, вот ужо заскачете! Ишь чего удумали – царя с лягушкой повенчать, а под шумок Аленку мою выкрасть!
– Небось не плеснешь, побережешь царевну!
– Ничего, ей только на пользу – посговорчивей будет! Девка неблагодарная, отца родного без ножа зарезала, променяла на молодца смазливого, еще и руки на себя наложить грозилась, ежели колья площадные вами украшу. Вот пущай с вами денек-другой посидит, уразумеет, за кого заступалась; можете проучить ее малость, только чтоб не до смерти, а то с живых шкуру спущу!
Насупился Муромец:
– Мы девок боем обучать не привычные, пальцем ее не тронем, а вот ты спустился бы к нам на кулачках помериться, глядишь, сам бы чего уразумел…
– Спустился бы, – отвечает Вахрамей, – да недосуг – ждут меня дела неотложные, государственные. Попозже загляну, проведаю – каетесь аль нет.
– И долго нам тут сидеть? – справляется Соловей, голову задравши.
– Вам – веки вечные, а Алене – покуда прощения не попросит. Ну а ежели вовсе не попросит, уж не обессудьте – придется вас голодом уморить. Вон, Кощеича можете первым съесть – все равно не жилец.
У Семы Соловья еще на шутку сил достало.
– А ежели мы прощения попросим – отпустишь?
Расхохотался Вахрамей, ничего не ответил. Ушел, поди.
Царевна носом хлюпает, Муромец ее ободряет:
– Не плачь, Алена, Кощеич сейчас что-нибудь придумает – верно, Сема?
А у меня перед глазами все кругом идет, пятна какие-то мелькают, туман клочьями.
– Может, – говорю, – с разбегу выскочить попробуем?
Переглянулись побратимы, вздохнули согласно:
– Толку не будет, надо Сему в порядок приводить…
Поди им возрази, ежели Муромец сзади под локотки сгреб, удерживает, а Соловей с Аленой к головушке моей болезной с двух сторон подступились. Всю воду из кувшина извели, только мне напиться и оставили, Алена рубаху на себе до пупа обкорнала, перевязала мне голову, да так ладно, что только нос снаружи и остался. Еще и посмеивается, девка вредная:
– Будешь, Сема, врагов в заблуждение вводить – где у тебя перед, а где зад.
Вырвался я от них, тряпки на лоб сдвинул, глаза чуть к темноте попривыкли – ничего не скажешь, хороша Алена в полрубахе, штанцах кружевных заморских.
– Ну как, Сема, полегчало?
Куда там полегчало! Разве что кровь остановилась, а болеть еще пуще стало.
– Васильевич, ты отмычки не растерял?
Ухмыльнулся Соловей, позвенел железками:
– Я скорее руки-ноги растеряю; вот они, кормильцы!
– Глянь-кось мои оковы, в них колдовство губится, ничего поделать не могу.
Сема скважину отмычками пробует, сетует для порядку:
