Вооружение морпехов состояло из короткого меча и крепкого овального щита синего цвета с железным умбоном. Имелся также и дротик для метания, находившийся сейчас в арсенале под верхней палубой. Щит же крепился на поручне в десяти шагах от мирно беседовавших приятелей. Каждый морпех на квинкереме «Удар молнии» знал, где висит его щит, и в случае внезапной атаки мог подхватить его одним заученным движением. Софоникс всего за неделю выдрессировал своих солдат так, что любой мог отыскать свое вооружение с закрытыми глазами.
Один из стоявших рядом финикийцев, такой же новобранец, как и Федор, был сыном купца средней руки и происходил родом из соседнего с Карфагеном богатого города Керкуана. Его отец в последние годы занимался поставкой для армии Карфагена коней из жаркой Нумидии и нажил на этом неплохие барыши. Он хотел, чтобы сын продолжил его дело, но парня потянуло на романтику армейской службы. Сказались гены. Ведь и его отец, и его дед перед тем, как осесть на берегу, всю свою молодость провели на кораблях купцов-мореплавателей, проникавших в неведомое. Туда, откуда возвращались далеко не все. И когда в Керкуане вновь стали раздаваться голоса вербовщиков, он долго не раздумывал.
Звали парня Урбал. На вид он был чуть старше Федора, лет двадцати пяти. Невысокий, широкий в плечах. Черноволосый, как все финикийцы, с узким лицом. Знал толк в лошадях и торговле, но совсем не походил на человека, думающего только о барышах. Урбал, как выяснилось, много читал и знал о путешествиях своих предков. Из-за любви к чтению, обнаружившейся совершенно случайно, они и сошлись.
У них с Федором всегда находились темы для разговора. От него любознательный Чайка, бывший сержант морской пехоты России, по воле рока перенесшийся в этот мир из двадцать первого века вместе со своим сослуживцем Лехой Лариным, многое узнал о тех временах, что предшествовали его появлению. Сын торговца конями из Керкуана, как выяснилось, успевал не только торговать, часто выезжая вместе с отцом в соседнюю Нумидию, но и проводить дни напролет в библиотеках, коих здесь существовало достаточно. Как в самом Керкуане, так и в столице.
— Слушай, Урбал, — спросил его как-то раз Федор, когда они, закончив тяжелейший марш-бросок и сложив на теплые камни оружие, с разрешения Софоникса переводили дух на скалистом берегу, разглядывая спокойную гладь моря, — у вас ведь много было всяких мореплавателей, расскажи о ком- нибудь из великих.
Урбал, как и все солдаты спейры, знал, что Федор не местный, а прибыл из далеких северных земель, поэтому его слова «у вас» не вызвали особого удивления. Хотя Федор недавно сам стал гражданином Карфагена.
— Да, ты прав Чайкаа, — ответил Урбал, произнося имя Федора немного нараспев. Но здесь все так делали, и морпех уже привык, — наши предки совершили множество экспедиций. Гимилькон во время одного из плаваний добрался до Бретани и даже побывал в землях северных кельтов. Но, возможно, самое великое свершение — это путешествие Ганнона Мореплавателя к берегам Западной Африки.
— Расскажи, — попросил Федор, оглядываясь на Софоникса, совсем не торопившегося прервать затянувшийся отдых морпехов и наслаждавшегося безмятежностью моря в одиночестве, — я интересуюсь.
И сын торговца конями с удовольствием начал свое повествование. Он по праву считался здесь лучшим рассказчиком. Поэтому, заслышав его голос, поближе подтянулись еще несколько бойцов, желавших послушать о славных путешествиях предков.
— Однажды Ганнон Мореплаватель решил узнать, что находится за пределами Мелькартовых столбов[2] и раздвинуть еще шире границы Карфагена.
Сделав такое заявление, Урбал замолчал, оглядывая собравшихся вокруг него морских пехотинцев. Все, затаив дыхание, слушали, ожидая, что будет дальше.
— Нашлось немало купцов желавших вместе с ним совершить это плавание и посмотреть на неизвестные земли, — продолжил Урбал. — На его зов откликнулось почти тридцать тысяч человек. Они принесли жертву Баал-Хамону, погрузились на шестьдесят квинкерем и отправились в дальний путь.
— И что с ними случилось? — спросил один из солдат.
— Оставив Мелькартовы столбы позади, они повернули на юг и долго плыли вдоль побережья, исследуя новые земли, — ответил Урбал. — Эти места так поражали путешественников своим великолепием, что многие сходили на берег, чтобы основать там новое поселение.
— А что, — уточнил Федор, — африканские аборигены, то есть местные жители, всегда встречали их мирно? Хлеб-соль, баня, блины с икрой и все такое?
— Я тебя не совсем понял, — поразмыслив немного над словами странного сослуживца, заявил Урбал. — Ведь они пришли торговать, а этот язык понимают все.
— И никто не выступал против поселенцев? — не унимался Федор.
— Карфагеняне умеют договариваться, — улыбнулся Урбал, но справедливости ради добавил. — Конечно, не все местные жители оказались мирными. Иногда происходили стычки. Но ведь финикийцы приплыли на квинкеремах, а эти корабли умеют не только волны рассекать, ты же сам знаешь.
— Знаю, — согласился Федор, вспомнив о метательных машинах, установленных на палубе. — Если надо они в состоянии утихомирить любого нерадушного аборигена. Торговля — дело тонкое.
— Ганнон Мореплаватель провел в этом путешествии несколько лет, — продолжал Урбал, — и доплыл до большого залива с огромным островом в самом сердце жаркого континента.
Федор не удержался, попросив Урбала нарисовать ему примерную карту этого пути. Урбал не заставил себя долго ждать — он являлся большим знатоком карт. Вынув кинжал из ножен, новобранец начертил на сухой земле между камнями довольно точные контуры Африки, поставив крестик где-то в районе знакомого Федору из прошлой жизни Камеруна. Получалось, что купцы действительно обогнули половину черного континента, основав там массу городов и населив их финикийцами.
— Нормально сплавали, — подтвердил Федор, отрываясь от рисунка на земле.
Урбал справедливо считал, что память о таких великих людях, как Ганнон Мореплаватель, переживет века. Федор не спорил, ему даже кое-что припомнилось из прочитанных в прошлой жизни стихов Гумилева, поминавшего добрым словом одного из финикийских мореплавателей. Возможно, того самого.
— Это ты о каком Ганноне рассказываешь? — вмешался в разговор Федора и Урбала сидевший рядом здоровяк, который, воспользовавшись минуткой отдыха, чистил свои кинжалы и краем уха слушал рассказ. Кинжалов было целых три, и этот морпех, казалось, с ними никогда не расставался.
— Это не он сначала всыпал мавританцам, а потом решил сэкономить на жаловании наемников и недоплатил им? — поинтересовался здоровяк. — Наемники — народ горячий. Это ты сам знаешь. Им, попробуй, недоплати. Не долго думая, взялись за оружие, пожгли полстраны и даже осадили Карфаген.
Высказавшись, здоровяк, наконец, оторвался от чистки кинжалов и посмотрел прямо в глаза Урбалу, добавив для солидности:
— Хоть это и случилось двадцать лет назад, у нас в Утике об этом еще помнят.
— Нет, — отрицательно мотнул головой Урбал. — Тот Ганнон, что был великим мореплавателем, давно умер. А этот, — Урбал осмотрелся по сторонам и произнес, понизив голос, — осел, да накажет его Баал-Хамон, еще жив. Он сенатор, богат и процветает. Хотя по всему видно, что упрям и глуп. Говорят, этот Ганнон раньше ненавидел Гамилькара Барка, отца Ганнибала. А с тех пор, как тот погиб, ненавидит нашего вождя и вообще все его семейство.
— А мне плевать, кого он там ненавидит, этот Ганнон, — заявил воин, рассматривая лезвие блестевшего на солнце кинжала. — Ганнибал отличный вождь, он победил многих, солдаты ему верят, и я тоже пойду за ним до конца. Что бы там ни мутил этот Ганнон, который не мореплаватель.
Федор уже привык к тому, что местная знать не баловала своих подданных обилием имен. Впрочем, как и римская. А потому люди здесь различались в основном по прозвищам, дававшимся им друзьями или недругами за какую-либо черту характера или внешности. Барка, например, на финикийском означало «Молния». Из множества известных Федору римлян, включая уже умерших и еще не народившихся, — он когда-то узнал о них из книг, прочитанных еще в прошлой жизни, — морпех, прежде всего припомнил Цицерона, прозвище которого в переводе означало «Горох». Сенатор Катон звался так, потому что слыл «Ловким», ну а Брут вообще означало «Туповатый». Не очень лестная кличка, но правдивая. «Так что ты не прав, „кислый помидор“», — вспомнился Федору анекдот из прежней жизни, уже подернутой пеленой забвения и давно казавшейся ему сном.
