уважительная приставка «омм», означавшая «святой брат». Он был довольно-таки молод и по-своему добродушен, насколько это вообще возможно для человека его положения и рода занятий. Но сейчас его настроение и ситуация, в которой он находился, менее всего располагали к добродушию и снисходительности.
— Ага, явился, — небрежно сказал он, взглянув куда-то поверх лохматой головы Ингера. — Ты там не мнись. Подойди сюда. Встань здесь. Вот так.
— Слушаю тебя, господин, — выдавил Ингер, перед глазами которого вся незамысловатая жизнь его промелькнула, как содержание этого свитка, примятого на столе мощной рукой могущественного Ревнителя. — Вот, приехал на ярмарку. Торгую. Я ремесленник. Простой человек, грамоте не обучен. И не знаю, как… чем… из-за чего такой… такой, как вы, как-то… велел меня привести и… вот.
— Ясно, — прервал его младший Ревнитель Моолнар. — Как ты сам понимаешь, крестьянин, я не стал бы тратить на тебя время, да и на этого тупого сына осла и овцы… я имею в виду Хербурка, тоже, если бы не серьезные причины. Так что потрудись отвечать на все мои вопросы. Причем честно и откровенно. А иначе… — Тут Ревнитель сурово насупил брови и грозно посмотрел на Ингера.
Ох, лучше б он этого не делал! Кожевенник затрясся всем телом и привалился спиной к стене. Он был отнюдь не трусливым человеком, более того, в своей деревне он прославился тем, что в один прекрасный вечер убил взбесившегося быка, принадлежавшего кузнецу Бобырру, известному буяну, а потом ударом кулака усмирил и самого владельца упокоенной животины, которого боялась и уважала вся деревня. Но перед взором младшего храмового Ревнителя усмиритель бешеных быков и их хозяев перетрусил не на шутку и потерял дар речи: уж больно сурова была слава Ревнителей, карающего органа Храмов! И слишком мрачны слухи, которые распускали о том, как именно поступают с нарушителями святой веры и с теми, кто злословит богов и их служителей. А также о ужасных подвалах, где грешников и еретиков подвергали нескончаемым мукам, дабы выдавить из них эту… как ее… Скверну… и все для их блага, конечно, чтобы могли они предстать перед Святой Четой и самим пресветлым Ааааму чистыми и непорочными, аки агнцы…
— Эй, ты, поспокойнее!
Выбивая зубами крупную дробь, Ингер выдавил:
— Ну все… если вы, господин, призвали меня сюда, значит, мне конец!.. Конец, конец! Бедный, бедный я дурень! Наверное, это толстый Кабибо донес на меня, чтобы… чтобы я…
— А что толстый Кабибо? — насторожился Ревнитель. — Что это за скотина такая?
— Он… он продает кожи и завидует мне… потому что его кожи… его кожи гораздо хуже выделаны, чем мои, и потому у меня охотно покупают товар, а его товар не берут, да еще иногда ему самому хорошенько вешают по шее!.. И теперь… наверное, он наклеветал, донес на меня, хотя я ровно ни в чем, ни в чем не виноват! — продолжал причитать Ингер. Мысленно он считал себя трупом и только сожалел, что не женился на своей невесте в прошлом месяце. Хоть что-то хорошее в жизни. — Только позвольте мне самому покаяться… позвольте я… я пожертвую Святой Чете левую… нет, правую руку! И глаз, еще и глаз! Я знаю, они благоволят искренне раскаивающимся… — Ингер набрал воздуху в свои могучие легкие и взревел, как большой королевский рог: — Раскаиваюсь я! Воистину раскаиваюсь!
— Не ори! — истово рявкнул Ревнитель, прочищая пальцем ухо, которое заложило. — Не ори, я тебе сказал! Я всего лишь хотел узнать у тебя…
— Мне конец, конец!.. — зарыдал огромный кожевенник, уже не слыша своего грозного собеседника.
Моолнар понял, что если он надеется достучаться до рассудка перепуганного простолюдина, то должен предпринять нечто необычное, экстраординарное. Иначе этот кожемяка признается в чем угодно, да хоть в том, что в сговоре со своим ослом замышлял попытку нападения на чертог самого Стерегущего Скверну, главу Храма. Для того чтобы добиться от бестолковой деревенщины хотя бы просто связной речи, надо придумать что-то из ряда вон выходящее.
И он решился. Ему нужно любой ценой снять показания с этого ополоумевшего от страха здоровенного деревенского кретина, иначе и самому омм-Моолнару не поздоровится! Младший Ревнитель Моолнар торжественно выпрямился во весь свой немалый рост. Его лицо потемнело от нахлынувшего напряжения, когда он, сделав над собой явное усилие, вымолвил:
— Я клянусь СВЯТОЙ ЧЕТОЙ! Если ты честно расскажешь мне все о том, что нового происходило в твоей деревне за последние шесть дней, и особенно на той ее окраине, что находится ближе всего к Проклятому лесу… то я отпущу тебя со всем твоим имуществом и дам распоряжение раскупить его как можно быстрее… а тебе не причиню никакого вреда.
Вот тут и произошло… Ингер захлебнулся собственными соплями и затих, уставившись изумленно на господина Ревнителя. Сначала он не поверил своим ушам, а увидев лицо собеседника, уже не поверил своим глазам. Потому что выражение этого лица не оставляло сомнений в том, что ЭТИ слова прозвучали. «Клянусь
Боги!
А тут младший Ревнитель, лицо, облеченное огромной властью, наделенное огромными полномочиями, дает эту клятву. И кому?.. Простому ремесленнику, кожемяке, ему, работяге Ингеру! Ах, отчего не хватает ума понять что к чему?.. Что же толкнуло Ревнителя Моолнара на подобный шаг, неслыханный, немыслимый в такой простой казалось бы ситуации?.. Тяжелое сомнение закопошилось в голове Ингера, и оно было даже более угнетающим, чем страх. Значит, этот Моолнар рассчитывает узнать от него, Ингера, что-то очень важное, и применение клятвы Святой Четой закрывает Ингеру путь ко лжи. Даже если бы он выгораживал родного отца или мать! Никто, никто не мог лгать при применении этой клятвы — ни тот, кто ее давал, ни тот, кому ее давали!!! По крайней мере, так думал темный крестьянин- ремесленник Ингер, и он похолодел, услышав последние слова Ревнителя, похолодел и почувствовал, как у него окончательно отнимаются руки и ноги. Впрочем, чего терять?.. Ведь Ингер уже причислил себя к сонму мертвецов. Ведь этот Ревнитель дал самую сильную клятву, и ему самому не поздоровится, если он нарушит… Святая Чета и те, кто блюдет скрепленные ее именем клятвы, никому не прощают… да и соглядатаев и наушников тут, верно, полным-полно. Полбазарной стражи толпится за тонкой дощатой дверью, обитой ослиной кожей.
Во взгляде Ингера начала проявляться некоторая осмысленность. Ревнитель же ждал, сжав губы так, что они образовали на его окаменевшем лице одну жесткую кожную складку.
Ингер отлепил язык от гортани. Прокашлялся и дрожащим голосом выговорил:
— Господин, я буду говорить так же правдиво, как только… научили отец и мать. После того что вы мне сказали… Но я не знаю, не ведаю, что вам отвечать. За все это время в моей деревне не произошло ничего такого, что бы могло вас заинтересовать. У нас… мы… У нас маленькое поселение, половина жителей — моя родня, вторая половина… ну, можно сказать, тоже. Мы все друг друга знаем. А если что… так болтливый дурачок Пепе ходит по деревне и мелет языком, и что не знают сельчане, разузнает Пепе и тотчас же раззвонит по селу. Господин, я должен рассказать все?
— Да, все.
— Даже… например, то, что ночью жрец ланкарнакского Храма, в котором вы состоите Ревнителем, вылезал от жены кузнеца Малисы?
В ином случае Ревнитель мгновенно обвинил бы Ингера в клевете и привлек бы его к суду за злоречение в адрес служителя Храма. В самом деле, какой-то кожевенник станет болтать неприличные вещи о белом жреце! Но сейчас младший Ревнитель прекрасно знал, что Ингер не может солгать. Моолнар сжал огромные кулаки и глухо произнес:
