F. его Ширли (дочка, что ли?) пишет, а мне моя Ширли – нет. Вообще, Ширли – довольно распространенное имя.
Штабные с шакальим достоинством прохаживались по этажам, изображали барство в шезлонгах у высохшего фонтана. Они шумели внизу, обжирались, пользуясь свободой, в кладовых, не забывая прихватить с собой сухпайка, некоторые прыгали на кроватях как на батуте, и даже сквозь закрытые двери я слышал ритмичный всхлип пружин. Лицензионные финки лейтенантов хирургически рассекали линованные обивки сдобных диванов. То и дело без нужды они запускали механизм для чистки ботинок, но ботинок, понятно, они под щетки не подставляли, просто смотрели, как оно щерится и вертится, у штабных была в ходу сакральная формула «они чистые», которая годилась на все случаи жизни, и с руками, и с гениталиями, и с намерениями.
6
– Они еще не освоились, – умилялся F.
Я пришел к нему жаловаться на его милитарную шантрапу, но он подумал, что я просто шел мимо его номера и зашел поболтать.
– Это не может продолжаться долго, – сказал я, не отступившись от своего намерения.
– Вы знаете, да! – воодушевился тот. – Им очень тяжело! Посудите сами, теперь им приходится работать на двух работах! Полдня в штабе, полдня – здесь.
– Да, это не легко, – согласился я.
Я думал, F. ведет к тому, чтобы возвратить хотя бы половину моих подчиненных на свои места. Я видел, что гостиница умирает, запах печенья и парадиза вытеснен запахом носков, и тяжелые облака от невынесенных мусорных ведер стелются над вылинявшими клумбами.
– Вот именно! Поэтому я хотел с вами посоветоваться…
Я уже заметил: F. всегда приуготовлял свои приказы закидыванием удочек дешевого политеса, это у них называлось «работа с людьми».
– …Я хотел спросить, что вы думаете насчет того, чтобы штаб переехал сюда. А?
– Я боюсь, все не поместятся. Комнаты заняты, просто кроватей больше нет, – в моем голосе дребезжала тревога.
– Да это не беда! Во-первых, потеснятся, можно спать на полу, валетом, а во-вторых, главное – это как раз где заседать. У вас тут есть что-нибудь для собраний, зал, а?
– Мечеть.
– Не подходит.
– Ну тогда холл.
– Тоже не подходит. Вы вообще думаете своей головой?
– Думаю.
– А вот вы подумайте лучше! – раздраженно предложил F., но мое молчание его немного остудило. – Вы подумайте сами – шпионы! Это же штаб! Мы связаны с армией, армия – наша надежда. А вы предлагаете устроить мне штаб в холле! В холле, который просматривается и прослушивается со всех сторон.
– Тогда – в трапезной.
– А что – это идея, – всерьез обрадовался F. – Да, это идея. Кушать можно и в комнатах – какая разница.
– Действительно, для вас разницы нет.
Мое укрупненное «для вас» к счастью проскользнуло незамеченным.
– Тогда у меня к вам еще один вопрос. Вот снова-таки связанный с этим.
– Весь вниманье. С чем?
– С переездом. С рабочими я уже договорился, так что завтра утром весь наш скарб будет здесь. Это касается вас.
– Меня?
– Ну да. Вы понимаете, здесь будет штаб. А в штабе не должно быть посторонних лиц.
– Я не постороннее лицо. Вы что думаете, я шпион?
– Нет… чего вы так сразу, – F. обиженно надул губы. – Я этого не говорил. Я просто говорил, что вы постороннее лицо. А посторонним лицам, даже патриотам, находиться в штабе нельзя. Тем более, такое положение…
…залететь, от меня? Ширли, родная, кто загипнотизировал тебя этой фикцией, Ширли, это невозможно – залететь от меня, потому что того свинга, от которого у девушки обычно получаются дети, ты мне как раз и не позволяешь, мы же ни разу не были с тобой как муж и жена, ты же не даешься, скажи, что я не прав, да ты же моешься через каждые девять минут, ну и что, ну и что, да не реви же ты не реви не реви, а что еще оставалось говорить, и я поймал себя на неприглядной вещи – оказалось, мне нравилось смотреть, как она плачет. Нет, мне не доставляла удовольствие ее боль, Боже упаси, и здесь я честен – греческие радости задней дружбы я даже ей не предлагал – именно из сострадания к телу, все-таки, здесь она была права насчет быка и Пасифаи, просто ее слезы были как оттепель, как ксилофоновое таяние сосулек – слезы были пресными и холодными, неприкаянного огня в них не было совсем, зато глаза Ширли обретали от слез невещественное сияние, они как бы умывались изнутри и обновленно оживали, да, кстати, и кончик носа у нее никогда не краснел (когда смотришь на женщин, которые плачут, эти малиновые пятна на лице обычно делают из живописи момента случайную фотографию для дешевого проблемного журнала), и ничего в ее лице не менялось – разве, может, уголки губ дрожали куда-то вниз, но главное, что с ее стороны эти слезы уравновешивали мое семя, которое точно так же, как и ее слезы, проливалось на нее и оставалось понятым неправильно, думаю, если взвесить то и другое на скрупулезных аптечных весах, получится поровну с точностью до миллимиллиграмма…
– …да-да, все хорошо… вот так… все в порядке, – F. стоял надо мной, согнувшись в три погибели, и размахивал у меня перед носом записной книжкой в порепанном коленкоровом переплете. – Вот так.
«Создает вентиляцию», – сообразил я. Прядь у меня на лбу ходила туда-сюда в унисон записной книжке.
Я лежал на полу, широко раскинув ноги, под головой у меня стараниями F. была продолговатая подушка с дивана. Как только я сообразил, что именно случилось, мне стало нехорошо. Неловко. Конечно, всему виной Ширли, но такое случалось со мной и раньше. Я слышал, у многих бывают обмороки возле утреннего писсуара.
– Не ушиблись? – спросил F. с наигранным участием.
– Нет, извините меня, – совершенно искренне попросил я и поднялся.
Рубаха на моей груди была расстегнута, змейка на гульфе, кстати, тоже. Осознав этот факт, я стал спешно застегиваться, затягиваться и заправляться. Губы были тоже вроде как в слюне: я вытер их тыльной стороной ладони, замер и довольно красноречиво вперился в F. Тот сразу отвел глаза.
– Вы нуждались в свежем воздухе, вы задыхались, вы носите слишком тесную одежду, – сказал он в свое оправдание. – Кстати, а почему вы не надеваете такой вот ваш национальный платок, такой… в гусиную лапку… как все?
– Я не мусульманин, – сказал я.
– Во-о-на как, – с досадой протянул он. – Впрочем, это дела не меняет. Все, о чем мы с вами тут договорились, остается в силе, – F. поднялся и стал надевать поверх крахмальной рубахи мундир с эполетами.
Весь его вид свидетельствовал о том, что аудиенция окончилась и я должен выметаться. Только я и не думал идти на поводу у своей догадливости.
– Все так. Только я не уйду из гостиницы, потому что она моя, – сказал я, застегнув последнюю пуговицу. – Это моя гостиница, понимаете?
– Но помилуйте, сейчас война, какие могут быть разговоры!? Я же вам объяснил ситуацию! Вы же постороннее лицо, я же вам доходчиво все объяснил! Не вынуждайте меня на крайние меры, молодой человек.
– Если нужно, я вступлю в армию, – нашелся я. – И буду служить под вашим началом… Тогда я уже не буду посторонним лицом, а буду одним из вас, одним из штаба, а?
