деклараций в любой форме. Я бы почку отдал, чтобы вернуть в строй Эстергази... в любой из его ипостасей. Повреждения, полученные им, несовместимы с жизнью... Тьфу! Съер Лецински, — это к офицеру СБ, — могли бы вы объяснить это леди доходчиво и вместе с тем в правильной терминологии?
— Аналогия, уважаемая леди, такова, будто человек получил разрывную пулю в живот. Один или несколько поврежденных органов — даже сердце! — можно вырастить из собственных тканей, временно заменив его искусственным устройством, но не все сразу, как оно получилось в нашем случае. Включая мозг и нервную систему. Испытания, — он посмотрел на кончик собственного носа, очевидно, мысленно обращаясь уже не к присутствующим, а пробуя на вкус рапорт в высшие инстанции, — признаны успешными. Можно рекомендовать высшему командованию развивать проект.
— И вы со спокойной совестью отправите его на помойку?
— На помойку, милочка, — у Гросса в ответ на эту «милочку» родился утробный протестующий рык, — в нынешних условиях не попадет ни единая имперская гайка. Не хватало еще, чтобы противник нашел ей применение. Нет. Из уважения к заслугам офицера и его беспримерному героизму, я предлагаю... ну, почетные похороны, что ли. Вывести его в вакуум и разнести на молекулы прицельным залпом. Как «Фермопилы». И вот еще что, Вы отдаете себе отчет, что война рано или поздно кончится? Назгул останется собственностью Вооруженных Сил, а через них — Империи. Вы стараетесь не для себя, вы это понимаете.
Натали никогда не нравилось, как смотрят на нее функционеры вроде этого. «Нелепый, вынужденный симбиоз, — говорят они. — К чему мы придем, развивая идею? К семейным авианосцам, к малолетним сыновьям в кабинах машин-Назгулов?» Они, собственно, и вовсе не ждут, чтобы она рот разевала. Л лично ее страстность и вообще-то входит в противоречие с показной имперской чопорностью.
— Мне кажется, вы не понимаете одной вещи, — Натали долго собиралась с силами озвучить эту мысль. — Вы говорите о Назгуле либо как о человеке, либо как о машине. Вы все время опираетесь на анатомические эквиваленты: мозг, нервы, пищеварительная система... В то время как он есть нечто большее, чем арифметическая сумма того и другого, и нечто совершенно новое. Поверьте, мне свыкнуться с этим было труднее, чем любому из вас. Вы ничем не рискуете, просто продолжив эксперимент. Замените все эти... узлы. Неужели противник может найти Назгулу применение, в котором отказали ему вы?
— И что мы получим? Устройство, в котором меньше Назгула, чем мертвой фабричной штамповки? Смысл проекта изначально был в замене одной совершенной функциональной сущности — другой, столь же совершенной. Целостной. Целого человека отобразили в целую машину. Это, в конце концов, вопрос философской категории. Изуродованная машина — калека.
— Вы никогда не узнаете наверняка, если не попробуете. Мелкий текущий ремонт ему уже делали. В сущности, откуда бы там взяться отторжению?
— Одно дело зуб вставить, другое — имплантировать желудок и ногу пришить.
— Сверхурочно, — сказал вдруг Фрост, его даже не поняли в первый момент. Голос его не должен был тут звучать. — Я приму истребитель, какой скажете, а с этим могу и сверхурочно. В авральном режиме.
— Там такие узлы полетели, что только в сборке приходят, — хмуро заметил инженер. — Только разве с нового снимать... Так снимать?
И покосился на Тремонта.
* * *
— Кто я, Гамлинг?
Империя выстроилась на причале для встречи высокого гостя. То, что от нее осталось, то, что, собственно, и составляло Империю. Ничего более имперского, чем флот, у Империи более нет, но едва ли флот это осознает. Ну ничего, время придет — осознает.
Войти в историю человеком, потерявшим Империю. Осознать это и пойти на это. Можно попытаться оправдать себя тем, что альтернативы нет, но это не так. Героическая гибель планеты в ореоле плазмы и славы. Генералитет старой закалки требовал от своего императора несгибаемой стойкости. Любой ценой. Коленопреклоненные мольбы, демонстративные отставки, несколько ритуальных самоубийств.
Каждый стоит на своем рубеже.
Цена имиджа Империи — ее генофонд. Так было всегда. Но сколько можно? Никто за тебя не определит цену, которую ты не станешь платить.
Нас убили не
Нельзя воевать на два фронта. Нельзя предоставить независимость собственным тыловым базам.
Но каждый ведет свой единственный бой.
Мы собственными руками отняли у себя планету. Неужели мы не видели, что происходит?
Едва ли.
Мы не уступили силе. Мы продали все для того, чтобы и дальше летел в пустоте этот шарик, весь в густых облаках. Для миллиарда людей почти ничего не изменится. Да и, в конце концов, пора уже разучиться обращать к себе это жлобское «вы». Сколь ни стискивай кулаки — да и челюсти тоже — трепещет что-то внутри: свобода, свобода, свобода. Для тебя. Наконец-то. И право ею распорядиться. Народ сделал свой выбор. Так ему и надо.
Причал бесконечен и, сколько видит глаз, заполнен людьми. Впереди группа командного состава, вице-адмирал, припадая на трость, выходит навстречу, склоняет в поклоне голову. Высокий, расшитый золотом воротник мундира врезается в багровые щеки.
— Сир Император!
Кирилл, сошедший на причал в черной форме имперского пилота, протягивает ему правую руку — для пожатия. Затем левую — с бумагами. Эреншельд пробегает глазами документы. Смотрит недоуменно,
