Имяхранитель

собеседника, торопливо засобирался. – Если позволите, я пойду. Вот инструкция по пользованию лифтом.

Он протянул трубчатый футляр со стандартным компакт-свитком для линзы. И ушел, насвистывая, оставив озадаченного Ивана наедине с черной плитой.

* * *

Доктор Карл Густав, едва прибыв, развил неистовую деятельность. Он обрушил на Ивана ворох тестов, анализов и медикамен–тов. Мял его тело пальцами и выстукивал молоточком. Заглядывал в рот и лез в душу. Показывал нелепые картинки-кляксы, требуя видеть в них что-либо осмысленное. Заставлял читать детские стишки и скороговорки, а также признаваться, любил ли Иван маленьким мальчиком играть со сверстницами «в лекаря», подглядывал ли за купающимися родителями и мочился ли в постель. Обломок и рад был ответить, но его прошлое смыло, будто прибрежное селение ураганом. Доктор вновь и вновь распинал Ивана на алтаре врачебного любопытства и тщательно препарировал с помощью самых жутких вопросов. Избегал он лишь одного. А именно – прямой встречи взглядов. Видимо, опасался заразиться безумием.

Медикаменты Ивану неожиданно помогли, после чего имяхранитель свято уверовал в их всемогущество. Зато настойчивые попытки доктора ввести его в гипнотический сон отвергал решительно. Пусть там, по сло–вам доктора, с высокой вероятностью ждало исцеление, но Иван вдруг стал бояться пробуждения после гипноза.

Почему он выбрал именно эту профессию, потеряв Имя? Откуда у него взялись весьма специфические навыки не слишком миролюбивого свойства? Не был ли он прежде гением умерщвления? Разбоя? И стоит ли, в таком случае, возвращать прошлое, такое желанное еще недавно и такое пугающее своим вероятным воскрешением сейчас?

Кто может решить, имеет ли он на это право?

Вчера. День

Что-то тяжелое за окном громыхало и лязгало металлически, и доктор долго смотрел на это нечто, смоля сигарету за сигаретой. Доктор был молод, моложе Ивана, брит наголо – до лакового блеска, но при том щеголял аккуратной бородкой-эспаньолкой. Эспаньолка, темно- русая, с рыжеватыми вкраплениями, словно штрихом мела делилась посередине обесцвеченной прядью. Это выглядело смешно, и потому казалось Ивану совершенно ненужным. Столь же ненужным казалось докторское пенсне с простыми стеклами, но в золотой оправе, которое Карл Густав поминутно снимал. Для того только, чтобы с каким-то необыкновенным ожесточением потереть пальцами уставшую переносицу. После чего пенсне неизменно возвращалось на прежнее место. «Ребячество», – думал Иван. Тем не менее, вне Пределов доктор считался очень недурным специалистом.

Ивана он звал почему-то Айвеном, а себя, посмеиваясь и как бы предлагая собеседнику посмеяться вместе с ним – Карлом Густавом. Очевидно, этот псевдоним был из разряда говорящих. Но кому и о чем? Ивану он ничего не говорил. При взгляде на доктора ему неизменно вспоминалась старая детская считалка: «Карл Иваныч с длинным носом приходил ко мне с вопросом: как избавить этот нос от того, чтоб он не рос?» Нос у доктора и вправду был длинен. И вопросов у Карла Густава накопилось множество. Он был, в общем-то, славным человеком. Не нравилось в нем Ивану одно: гораздо чаще, чем можно, Карл Густав поминал черта. И курил тоже чаще, чем следовало бы.

В раскрытое окно прилетел камень, едва не попав доктору в голову. Тот неловко отскочил, наткнулся на стул, чертыхнулся и оторопело уставился на Ивана. Смущенно кашлянул, пытаясь тактично обратить внимание на свою неловкость. Снял пенсне, протер стекла носовым платком, мятым от частого пользования, водрузил обратно на нос и растерянно спросил:

– Айвен, дорогой мой, зачем вы вгоняете иглу в шею? Это же чертовски больно! Кроме того, очень малоэффективно. Нужно в мышцу, в мякоть! Лучше всего в ягодицу. Господи, да прекратите же, прошу вас!.. – не на шутку разволновался он.

Иван меланхолично отмахнулся: будет вам!

Доктор, однако, не унимался. Всплескивая руками, принялся что-то восклицать. Кажется, о категорически назревшей необходимости комплексного обследования. «Пользы от поверхностных осмотров, видит бог, немного, – кудахтал он. – Поэтому зря господин Айвен отказывается от клиники». И так далее.

Однако Иван его больше не слушал. Он плавно надавил на поршень шприца. Потом вырвал иглу, щелчком послал опустевший цилиндрик в сторону и откинулся расслабленно на подушки. Вгонять иглу в шею было и вправду чудовищно больно, но Иван хотел этого сам. Боли. Больше боли. Так он мог ощутить себя живым человеком. Хотя бы так. Обычным живым человеком, способным на обычные человеческие чувства.

На боль, если ничто другое не доступно.

– Впрочем, делайте, что хотите, странный вы человек. – Доктор внезапно успокоился, чем сразу привлек внимание Ивана. – Вы мне вот что скажите, Айвен, какого черта там происходит? – Он ткнул бороденкой в сторону окна. – Дьявольщина какая-то… Я давно не дитя и человек абсолютно не суеверный, но мне по-настоящему страшно!

– Не ведая, что именно вас заинтересовало, объяснять не возьмусь, – сказал Иван чуточку шутливо. – Вставать же, чтобы посмотреть, поверьте, совсем не хочется. Впрочем, настоящей дьявольщиной там, на улице, могут быть лишь горги. Однако сейчас день, а горги – мерзость исключительно ночная, вроде упырей. Там, у себя дома вы знаете об упырях?

– Конечно, – отозвался доктор. – Упыри и вурдалаки. Вампиры. Нетопыри. Гробы, как постель. Осиновые колья и чеснок, как способ борьбы. И серебро, кажется. Или святая вода. Мифические кровопийцы. Я в них не верил даже малым ребенком.

– Мифические, говорите? Вам можно позавидовать, – Иван покачал головой.

И тут на него накатило. Один из «прорывов памяти» – тех невероятно реальных воспоминаний, что накатывались время от времени и всегда, всегда невпопад. Он почти воочию увидел…

…Белый, жесткий свет ртутных прожекторов, в котором предметы не имеют объема и цвета, только отбрасывают короткие угольно-черные тени. Захлебывающийся лай псов, увидавших дичь. Оружие, напоминающее трехрогие деревянные вилы, в его руках. Вилы длинные и крепкие, очень тяжелые и обильно просмоленные. В самых непредсказуемых местах ломается, бешено бьется тонкая человеческая (а человеческая ли?) фигура, пригвожденная его вилами к могильному холмику. Тот будто гигантским плугом распахан со стороны переломленного памятника. Полоса взрытой земли уходит вбок от могилы и, постепенно мелея, исчезает. Пронзенная вилами тварь воет и воет. Вой срывается на пронзительный, вибрирующий, сверлящий визг. От этого звука ломит в висках, текут слезы. Хочется все бросить, упасть на землю и затолкать, закопать голову поглубже… но – нельзя. И это «нельзя» хуже всего.

Иван налегает на рогатину всем весом, ворочает из стороны в сторону, шепча ругательства сквозь слезы. А когда вой внезапно прекращается, он слышит вскрик, полный нечеловеческой боли и ужаса. И оттого, что боль и ужас – нечеловеческие, становится понятно, что кричит живой человек. Иван бросает рогатину и медленно оборачивается. Над телом, опрокинутым на фарфорово-белую колючую траву, раскорячились пауками два упыря. Упыри ритмично качаются вверх-вниз, будто совокупляясь с тем, опрокинутым. Крик, уже почти хрип, кажется, перекрывает все звуки, но Иван все-таки слышит отвратительный мокрый хруст и чавканье. Он делает шаг, другой. Ноги не слушаются, но Иван делает еще один шаг, самый последний, и его ошеломляет слепящий свет, хлынувшим отовсюду. Кажется, что все прожекторы облавы одновременно уставились на него. Но силуэты тварей, нависших над хрипящим несчастливцем, отпечатались на роговице глаз, должно быть, навечно. И значит, глаза Ивану больше не нужны, чтобы знать, куда надо бить, – и он бьет! В его кулаке зажат зуб от бороны. Старый, поржавевший, но очень надежный и очень острый. Иван попадает – и в первый раз и во второй. Струей бьет жуткое зловоние разложившегося трупа – почему-то горячее, словно пар из кипящего котла…

Когда отпустило – так же внезапно, как началось, – он с брезгливостью посмотрел на собственные руки. Чудилось, что гнилой костяк лопнул под кулаком только что.