которого командам северян взять неоткуда. Нет среди них кадровых морских артиллеристов, а если бы и были — так судьба в лице ветра от них отвернулась.
Ветер гонит в сторону берега пологие, без пенных гребней, волны. Отталкиваясь от гладких грив, ядра подскакивают, и дистанция стрельбы русских пушек увеличилась почти вдвое. Старая, давно известная забава — бросить камень и считать «блинчики»: сколько раз успеет подпрыгнуть, прежде чем утонет. «Невский» стоит, по старинному обычаю, в середине строя, мачты склонены в сторону противника, словно заранее отдают почести поверженному врагу. Залпы американцев или врезаются в крутые, подветренные склоны валов, или перелетают через них, чтобы без толку плюхнуться в воду на двух третях дороги.
Вот и вся диспозиция. Остальное, как выразился капитан, «кегли, господа». Правда, упрямые. Звонкие хлопки чужих выстрелов, легкие белые дымки издали кажутся чем-то несерьезным, мало походя на тяжелый, гулкий разговор русских орудий, на взлетающие от них грозовые тучи.
— Наши-то посолидней, — сообщил один из канониров. Работают бортовые батареи, и им, ретирадным, остается лишь смотреть. Мичман проглотил готовое сорваться с языка объяснение. Матрос кругом неправ. Двухмесячный переход сказался на качестве пороха — к счастью, не фатальным образом. Северяне пользуются свежим, хранившимся на блокадных станциях. Так что, сумей они стрелять на рикошетах, — еще неизвестно, спасло бы русскую эскадру численное превосходство.
Вот двухтрубный пароход, получив очередную пробоину, на прощание плюнул из носового орудия и развернулся к берегу в надежде добраться до ближайшей отмели.
Паровой фрегат развернулся носом и попер в лоб. В третий раз за дело. Эскадра дружно повернула «все вдруг» от противника — против ветра. Такого маневра не мог проделать и сам Ушаков, у него не было паровых машин. Короткие минуты работы. И — попадание. Бомба — русского образца, взрыватель в такую нужно не аккуратно ввинчивать, а вбивать кувалдой — не разорвалась, но в носу американца чуть повыше ватерлинии образовалась аккуратная дыра, в которую так же размеренно и аккуратно начала захлестывать вода. Фрегат снова повернулся лагом. Глупо, бездарно… и мужественно. Его снаряды не долетали до врага, но фрегат вел огонь, кто-то тушил пожары, всякий раз загорающиеся с новой силой. Вот сбита труба, и злой жирный дым пополз по палубе… Вахтенные офицеры часто жалуются, что дым ест глаза — а что творится сейчас на чужом корабле? Но он продолжает стрелять, и даже чаще, чем прежде. В отчаянной попытке встать под паруса чужие матросы густо облепили ванты и мачты.
— Поют… Да не разобрать ничего.
Матросу, знающему английский на уровне «жестами объясниться в кабаке», конечно, не разобрать. А так…
— Поют про корабль их флота, героический, — объяснил мичман. Про тиранов уточнять не стал. Про «знак измены» над противником тоже. С «Камберлэндом» расправился броненосец южан, в понимании северян-янки — мятежников.
На шканцах царило приподнятое настроение. Старший помощник предлагал спустить шлюпки, подобрать тонущих:
— Свои-то у них наверняка в труху-с.
— Народ подлый, — сказал командир флагмана, капитан 1-го ранга Федоровский, — за ними замечено: сперва флаг капитуляции поднимают, а потом снова начинают пальбу. Или, скажем, призовой экипаж режут. Еще в прошлом году в лондонской «Таймс» — газета солидная! — читывал. Представьте: караул снят, люди спят, и тут их огромный негр топором — чпок-чпок-чпок-чпок… Как представлю кого из наших мичманов да гардемаринов на месте той призовой команды — мороз по коже. А до берега недалеко. Доберутся.
После чего обратился к адмиралу:
— А вас, Степан Степанович, с победой, и славной! Как бы не второй Синоп…
И замер под тяжелым взглядом Лесовского. Поперхнулся. Вспомнил. Не дым турецкого флота, другое: русские корабли, с пушками на палубах, полными погребами, при дельных вещах и провианте, медленно погружающиеся в лазурь севастопольской бухты. Иных, не желавших умирать, несмотря на пробитые днища, приходилось добивать с берега, артиллерией. И они уходили на дно. Без боя. Без чести.
Здесь такого не будет. Инструкция требует продолжать наносить врагу вред до последней крайности. «Быть может, последний перехваченный купец принесет нам победу». Так пишет морской министр. Потому — руки развязаны. Только адмиралу не хочется пока распускать эскадру для рейдерства. В условиях войны с Великобританией его эскадра остается при таком скромном запасе угля, что первое же пересечение курсов с курсом любого британского флота повлечет совершенно бесславную и бессмысленную гибель всех судов. На парусах против паровых машин не поманеврируешь.
Давно, в офицерском классе при кадетском корпусе, Степан Лесовский слышал, как один из соучеников ответил на вопрос ментора — «не уверен». И получил следующее внушение:
— Отсутствие уверенности, милостивый государь, есть категория гражданской службы, ибо на службе военной, и, паче того, морской, отсутствие уверенности у командира означает лишь одно — страх…
О том, до какой степени прав их наставник, контрадмиралу Лесовскому суждено было узнать здесь, на входе в Чарлстонскую гавань.
Диспозиция невесела. Вход в гавань шириною в две мили, но в бинокль легко просматривается заграждение по всей ширине бухты — канат, протянутый меж поплавками-бочками. Лишь ярдов 300 против форта Самтер как будто чисты.
Но дело не в заграждении, а в том, что у адмирала нет ни малейшей уверенности, что южные американцы встретят эскадру теплей, чем встретили на подступах к нью-йоркскому рейду северные противники. Которые, кстати, проиграли лишь первую стычку. Линия горизонта заштрихована бурой грязью корабельных дымов. Учитывая, как близок источник дыма к берегу, сомневаться не приходится — на подходе один из броненосцев блокады. Чудо, как раньше их здесь не было…
Объяснение чуду историки найдут через много лет, когда Североамериканские Соединенные штаты наконец откроют архивы военных лет. Капитан «Роанока» — трехбашенного монитора, что отогнал русскую эскадру от Нью-Йорка, — действовал на свой страх и риск, руководствуясь последними номерами вашингтонских и филадельфийских газет. За спиной у него был город, четырежды переходивший из рук в руки: сначала толпы, потом ополчения штата, затем — настоящих, «серых» мятежников, и под конец — правительственных войск.
Подпускать близко тех, кого Вашингтон успел объявить противником, он не собирался. Для этого его не отправили на хэмптонский рейд, как собирались, оставили город охранять. Он и охранил, а потом написал отчет.
Сообщение о появлении русской эскадры в прибрежных водах легло на стол президента. Авраам Линкольн, будучи человеком добросердечным, испытывавшим к тому же мучительный стыд от необходимости изменять дружескому чувству во имя изменившейся политической конъюнктуры, предложил интернировать русские корабли либо уведомить их о невозможности предоставления стоянок и отпустить восвояси. Морской министр Гедеон Уэллс, также человек спокойный, обстоятельный и незлобивый, президента поддержал. Однако присутствовавший на совещании Эдвин Стентон заявил категорически: русских следует уничтожить, поскольку любое иное, менее категоричное, решение вопроса ставит под угрозу союзнические обязательства перед Великобританией. Президент пытался настаивать, однако за спиной мистера Стентона стояло то, ради чего Соединенным Штатам пришлось перетряхнуть кабинет, пойти на уступки в вопросах о канадской границе на востоке, официально — хорошо хоть взаимно-
