И Петр похолодел — это был бы полный капец, тот, который подкрадывается незаметно. И его тут же схватили крепко за локоть. Петр оглянулся — усатый адъютант был бледен, глаза выпучены, как у рака.
— Государь, вы не ранены?! Слава богу! Вы ему прямо в плечо шпагу свою по рукоять воткнули, ваше величество. Одним ударом с коня сшибли! Это же меченый, ла балафре. Алексей Орлов!
В голосе адъютанта слышался нескрываемый восторг, он сияющими глазами смотрел на императора, как на античного героя.
«Ну и… Мать его за ногу, с этим меченым… Что?! Я заколол самого Алехана, того, кто графом Чесменским был. Вернее, стал потом. И что же, не будет он при Чесме, и графом не станет? И меня уже не убьет… Так ведь история изменится?! И черт с ней, пусть меняется — тут или он меня бы завалил, или я. Но я-то успел раньше!»
Бой почти закончился — бежавшие влево гусары дружно попадали в овраг, их сверху добивали казаки, звучали пистолетные и ружейные выстрелы. Вся дорога была густо, как пашня, засеяна трупами, в большей массе в темно-красных ментиках.
Кое-где виднелись туши павших коней, но в большинстве своем копытные ходили уже спокойно, хотя и вздрагивали иные лошадки от раздававшихся выстрелов. Вот уж кому безвинно погибать приходится…
Петр заворотил лошадь — позади тоже все было кончено. Гудович в поцарапанной кирасе отдавал распоряжения адъютантам. На земле лежали тела восьми темно-красных, двух голштинцев и казака. Два донца с кряхтением выдергивали пики из трупов.
Петр с седла посмотрел на сидящего Алехана. Здоровый детина, плечи широченные, на лице застыла гримаса боли. Жив курилка, и еще в полном сознании. Торчащую из плеча Орлова шпагу казаки быстро выдернули — тот только еще сильнее побелел, но не стонал.
«Кремень-мужик. Гвозди бы делать из таких людей, да потом молотком по шляпке, гад гвардейский!»
Конвойный казак взял шпагу императора, тут же стер кровь с клинка об чекмень и с поклоном протянул Петру.
— Матерого волка с коня свалил ты, царь-батюшка! Одним ударом! Кто же тебя казачьему нырку научил, государь? Ты его сразу нанизал и от удара палаша в сторону ушел!
— Да не ушел я, казак. Видишь сам, кирасу на мне почти прорубил.
— Нет, государь. Раз раны не получил, значит, увернулся, а того сразу ссадил. Ты бы лучше саблю взял, государь, тогда бы поперек живота его рубанул, а пырнуть шпагою трудно, можно и не попасть!
— Ну, попал же. Алехана этого перевязать да в Кронштадт под охраной доставить…
Содержательный диалог царя и казака прервал генерал Гудович, громким голосом доложивший:
— Ваше величество, виктория! Половину гусар порубили, другую половину в плен взяли, многих ранеными, их сейчас казаки вяжут. Никто из изменников не ушел, здесь всем скопом остались. А вот наши потери небольшие — десять погибло, два десятка ранено, семеро из них тяжело, а остальные драться могут.
— Отдыхать полчаса всем. Потом на рысях идем к Петергофу и рубим пехоту, пока те на биваке отдыхают. Казакам обойти Петергоф и ударить с тыла. Пленные офицеры есть? Подвести.
Приказ был выполнен с потрясающей быстротой — не прошло и двух минут, Петр даже не успел выкурить папиросу, как казаки привели к нему офицера в изодранном и окровавленном ментике.
Лицо тоже было все в крови, и, приглядевшись, Петр увидел, что с его правой щеки аккуратно так стесали клинком кожу, что ее лохматый лоскут висит на подбородке. У гусарского офицера были мутные от боли, красные, как у кролика, воспаленные от бессонной ночи глаза.
«Вот потому-то мы и порубили сербских гусар столь быстро и качественно — от не спавших ночь и похмельных всадников серьезного отпора никогда не встретишь».
— Кто ты таков? — суровым голосом спросил Петр гусара.
— Поручик Михайлович, ваше величество. Казните меня, воля тут ваша! — Гусар встал на колени и склонил голову.
— Если всех присягнувших дураков, — Петр выделил последнее слово, — я казнить велю, так Петербург наполовину обезлюдеет, и ради чего? Чтоб моя супруга императрицей стала и государство с казной своим любовникам на разворовывание отдала. Ради этого вас, придурков, водкой на дармовщинку и поили все эти дни. Вот вы спьяну, да еще всю ночь не спавши, в нашу засаду и залезли. Людей зазря погубили, вояки. Неужто думали, что русский царь труса праздновать станет и от изменников побежит?!
Петр внезапно соскочил с лошади, крепко ухватил офицера за мундир, рывком поднял с колен. В нем закипела ярость, и он хрипло закричал в лицо пленному сербу:
— Вы что делаете?! Вы же кровь проливать царскую вздумали и считаете, что безнаказанными будете? Я завтра-послезавтра полки соберу и гвардию, как клопа сытого, одним махом раздавлю, только ошметки кровавые по сторонам брызнут! Мне людей русских жалко, а вы кому поверили?! Тем, у кого мошна набита, кому на народ русский плевать, лишь бы самим в неге жить, мужиков пороть да девок сильничать. Вы им поверили, идиоты?! Веру я православную хулю? Ложь грязная и мерзкая! Ты манифесты мои почитай, которые от вас, дураков, скрыли. Дайте ему, пусть своим прочтет, здесь. И грамоту донскую дайте, пусть тоже читает. Я же на вас, сербов, грамоту эту хотел распространить, а вы мне измену! Хрен теперь вам, пока кровью вину не искупите, поди прочь, иуда православия! — Петр отшвырнул от себя серба, отошел, жестом потребовал папиросу.
Курил взахлеб, только руки от гнева тряслись — он сам верил в то, что говорил…
— Ваше величество, надо уже выступать! — Голос Гудовича вывел Петра из размышлений.
Он огляделся — сотня Денисова ушла авангардом, гусары и драгуны построились в колонну. В стороне, на коленях, стояло с полсотни сербов, склонив головы. Петр сплюнул и подошел к ним.
— Секи нам всем повинные головы, государь, но отвороти свой гнев от народа нашего! — ему показалось, что гусары сказали одновременно. И Петр решил рискнуть:
— Крест целуйте, что служить будете верно и храбро, и измену больше не затеете, и в бою не побежите, как трусливые зайцы!
— Клянемся, государь!
Сербы доставали крестики — кто медные, кто серебряные. Приложились к ним губами. Разом встали с колен, повинуясь властному жесту Петра, споро застегнули свои изодранные мундиры.
Петр внимательно посмотрел на них — вояки смелые, ничего не скажешь. Семьдесят шесть их полегло в бою, семьдесят три в плен попало, и лишь двадцать повязок окровавленных не имеют. Из раненых более двадцати тяжелых — морока теперь одна с лечением и выхаживанием будет.
— Кто ваш командир и сколько эскадронов полка осталось с мятежной гвардией? — задал он вопрос Михайловичу.
— Командует полковник Милорадович, — с готовностью ответил поручик, — а эскадронов три осталось, четвертый здесь полег…
— И напрасно полег! — жестко отрезал Петр. — Ох, и дурные вы! На братоубийство вас толкнули, а вы и пошли. Дурни! В общем, так — пусть здоровые гусары берут коней, оружие, припас всякий. Скачите, не мешкая, к эскадронам, да манифесты прочтите. Если вечером ко мне не придете, с изменниками разорвав кровью, буду считать вас только иудами и народу вашему в покровительстве откажу. О мертвых и раненых побеспокойтесь с казаками, я их десяток оставлю вам. Похороните, как людей, ибо не тати они, а души заблудшие. С селения крестьян с подводами пригоните и всех раненых по домам на лечение определите. Все, ступайте.
Петру подвели лошадь, поддержали стремя. Усевшись в седло, он махнул рукой. Повинуясь приказу, длинная колонна голштинской конницы тронулась шагом, перейдя вскоре на рысь…
— Ваше императорское величество, только что верный человек с Ораниенбаума прискакал!
Зашедший без доклада в комнату Екатерины Алексеевны фельдмаршал и гетман Кирилл Григорьевич Разумовский не скрывал некоторой обеспокоенности.
