— Какое тупоумие! — с презрением сказала императрица Екатерина своей наперснице, княгине Екатерине Дашковой.
А расстраиваться им было отчего, ведь, себя не щадя, вернулась императрица в столицу. С дороги в Сенат указ особый заранее с нарочным отправила, в котором, угождая петербургским простолюдинам, резко снизила налоги на соль…
Прибыла за полдень и, чуть оправившись от дорожной усталости, сама огласила указ. Но стоявшая перед дворцом огромная толпа мещан и горожан встретила эту царскую милость без оптимизма и ожидаемых ею восторженных криков.
Все собравшиеся лишь молча перекрестились, сплюнули под ноги и быстро разошлись в разные стороны — и ничего не сделать, началось похмелье от революции.
Екатерина мрачно взирала на эту сцену, в расстройстве не выдержала и во всеуслышание, при множестве придворных, в сердцах бросила: «Какое тупоумие!»
Во исполнение плана «Салтыкова» Екатерина Алексеевна развила в эти часы бешеную энергию — все гвардейцы, за исключением двух рот измайловцев и горстки конногвардейцев из личной охраны, были немедленно отправлены в Петергоф.
Еще ранее полдюжины единорогов туда направили, крепость Петерштадт с землею вровень сровнять. А сейчас граф Разумовский восемь рот драгун кое-как собрал, разделил на два отряда и выслал — первый в Петергоф, а второй под Гатчину, с казаками разобраться, что уже разор немалый учинили.
Но на войска свои, присягу ей давшие, у Като уже было мало надежды — слишком несчастно день начался для ее гвардии, и сразу же многие нестойкие души в соблазн вторичной измены кинулись, заранее прощение у Петра Федоровича вымаливая.
И супруг поразил в самое сердце — не узнавала она теперь своего мужа. Храбр тот стал до безрассудства, отчаян и силен сверх меры, ведь трех братьев Орловых, силачей в гвардии известных, в схватках играючи победил.
Да потом еще измайловцев сам убивал свирепо, на свои ранения не глядя. И откуда такие таланты разом к нему пришли, и откуда сила взялась? Ведь немощен же был да слаб здоровьем…
Екатерина поежилась — все чаще на ум приходила мысль, что супруг от покойных дедов своих талантов поднабрался. И хоть в мистику она почти не верила, но другого объяснения умная женщина пока не находила. Поэтому, чтобы выиграть время, и приняла предложение графа Никиты Ивановича Панина написать супругу покаянное письмо, чем сейчас и занялась…
— Ваше величество!
От громкого голоса адъютанта Петр проснулся. Солнце клонилось к вечеру, и он тихо выругался про себя — не меньше трех часов спал в повозке на мягкой душистой траве под плотным тентом. Сладко дрых, и так глубоко, что ухабов не замечал, а ведь транспорт не подрессорен. Петр выскочил из повозки — колонна стояла на месте, солдаты напряженно смотрели на юг. А картина была очень нехорошей.
В верстах четырех к югу чуть клубилась пыль, и, прижав к глазу подзорную трубу, Петр увидел три отряда конницы — один в центре, а два поменьше были оттянуты по флангам.
— Два эскадрона, государь! — Голос немца был бесстрастен. — Я отдал приказ строить вагенбург. Надеюсь отбиться от кавалерии, а вам, ваше величество, необходимо немедленно отбыть с конвоем и казаками к генералу Гудовичу, они отсекли нас от Гостилиц. Государь, вам следует поспешить, иначе поздно будет.
«И так вижу, что хреновей некуда, и это полный абзац. Если это конногвардейцы, то, значит, пошли на глубокий охват. Очень плохо — два эскадрона против нас, три против Гудовича, а еще лейб-кирасиры у супруги имеются. Надо же, только сейчас об этом вспомнил, дурак. У Катерины две тысячи палашей тяжелой конницы, да еще пятьсот сербских гусар, а я, как придурок, приказ о наступлении уже отдал, и отменять поздно. Ой, дурак! А вот бежать я не буду, шиш им с маслом!»
— У нас турбинных пуль две тысячи и картечь имеется — отобьемся, барон. Да и грех им спину показывать, драться будем. Тем более что их меньше четырехсот всадников, и нас здесь почти четыреста человек, правда, с канонирами и обозными рекрутами.
Барон не настаивал на своем предложении, а быстро отдавал все необходимые приказы. Дело спорилось. Позиция была удачной — на пригорке, слева и справа густые рощи, сзади вдоль дороги заросли кустарника.
Повозки перегородили центр позиции, за ними поставили голштинцев с пушками. Егеря рассыпались за деревьями и кустами. За левую рощу отвели стреноженных лошадей, с прикрытием из трех десятков сербских гусар, а с правой стороны встала в засаду остальная кавалерия — полсотни казаков, голштинских гусар и конных адъютантов.
Между тем и противник стал маневрировать, быстро идя на сближение. Отряды стали растягиваться в тонкую цепочку, края всех отрядов соединились. Такое построение озадачило Петра, ведь тяжелая кавалерия атаковала всегда плотно сбитыми массами…
— Это не конная гвардия, государь-батюшка, это казаки донские! — спокойно произнес Денисов и, заметив недоумение Петра, разъяснил, сказав при этом только два слова: — Лавой идут.
«Так вот какая из себя лава!»
Петр только читал о таком казачьем построении. Действительно лава, способность наскочить на врага и быстро всем отпрыгнуть, а в сбитом отряде такой отскок не проделаешь. И еще фланги противника охватить легко, фронт в обе стороны вытянув. Это ему сейчас и продемонстрировали, как быстро лава по сторонам вытягивается и к наскоку с обхватом готовится.
От казачьего отряда, замершего на приличном расстоянии, отделились трое верховых и неспешной рысью поскакали к пригорку. И через пару минут донцы уже были перед ним.
Здоровенный седой казачина мазнул Петра глазами, тут же напрягся, видимо, признал императора, мгновенно спрыгнул с коня и представился:
— Ваше величество, Войска Донского старшина Данилов. С полком прибыл! — еще не старый, лет пятидесяти, лицо покрыто морщинами, а вот глаза молодые, хитрецой поблескивают. За ним два казака, сабли с золотой насечкой, вид лихой, и, судя по всему, офицеры.
Петр цепко обвел их строгими глазами, офицеры еще больше подтянулись, а старшина даже чуть животик втянул. Смотрят преданно, как сторожевые собаки, лишь клыки не ощерили, команды дожидаясь, чтоб в горло врагу вцепиться.
— Как лошади, казак? Грамоту жалованную Войску Донскому читали?!
— Ваше величество, лошади почти отдохнули на дневке малой, службу царскую справим! Только вели, государь-батюшка, животов не пожалеем, за честь почтем их сложить. Грамоту твою читали всему полку, и благодарность казачью прими, государь, не погнушайся, от полка, от казаков и всего Войска Донского! То БЛАГО ВЕЛИКОЕ, батюшка, отец наш, тобой сделано!
Казак низко, чуть ли не до самой земли, поклонился, выпрямился да широкой ладонью в рукоять сабли крепко вцепился. Поклонились сразу же и два офицера, почти одновременно, в пояс поклонились.
— Сколько казаков в полку, как шли?
— Пятьсот сорок, государь. И еще десять офицеров при сотнях, да полковой есаул. Вышли с Ямбурга в ночь, как гонцы ваши прискакали, спешно шли, Дьяконово с закатной стороны миновали, а два часа назад нарочных казаков встретили, они нам и поведали путь ваш дальнейший да поспешать требовали, ибо без кавалерии отряд ваш.
— Казаков и лошадей покормить, чарку водки жалую! А потом одну сотню отправь, пусть дорогу из Петергофа закроет и арьергардом нашим послужит. Гонцов с грамотками перехватить и сюда под караулом направлять. Но обывателей не обижать, живота и имущества не отнимать, а то знаю вас. То крепко вели своим донцам, пусть на носу зарубят! А сам остальные сотни возьмешь и за пехотой моей следуй, но полсотни в авангард отправь. Давай, казак, иди, полчаса отдыха даю, потом нас скоренько догоните. Доволен я казаками, и вы исполняйте честно волю и службу царскую!
Рейстер уже вовсю командовал, повозки вытягивались по дороге. Полусотня авангарда уже ушла далеко вперед, рассыпалась в стороны мелкими группами. Через четверть часа тронулась вся колонна, и
