приветственно пронырливыми журналистскими глазами.
— Здрасьте, святой отец! — воскликнул Акашкин. — Что, немощи одолели?
— Одолели, — ответил протоиерей. — Только, пожалуйста, не называйте меня «святой отец», я вам не католический прелат.
— Да ведь я не с умыслом, а исключительно из одной любезности вас так именую, батюшка, — скривился в улыбке Сидор Акашкин.
— Полно, — махнул рукой протоиерей. — Мне ваши любезности вовсе ни к чему. Не до них.
Помолчали. Отец Емельян уж было обрадовался, что отвязался от него прицепа-журналист, но радость была преждевременной.
— На что жалуетесь, батюшка? — елейно осведомился Акашкин. Отец Емельян глянул на него удивленно:
— Помилуйте, я вам вовсе не жалуюсь.
— Я в том смысле, что хотелось бы знать, от каких болезней, так сказать, страдает современное священство.
Отец Емельян поморщился. С умыслом или без умысла, но фразочка у Акашкина получилась до чрезвычайности двусмысленная. Однако протоиерей рассудил не давать торжества журналистской язвительности и въедливости, потому ответил просто:
— Коли любопытствуете, так у меня давняя гипертоническая болезнь. Я наблюдаюсь у этого доктора и периодически получаю от него рекомендации.
— Ах, скажите пожалуйста! — сочувственно покачал головой Акашкин. — Повышенное давление! Ведь это, говорят, опасно.
— И косточка от вишни будет опасна, коли в горле застрянет, — ответил протоиерей. Отчего на ум ему враз пришел пример вишневой косточки, неясно, скорее всего, от перспективы общения с Сидором Акашкиным, который, похоже, вовсе не собирался оставить отца Емельяна в покое. — Все под Богом ходим.
— Да, да, — сказал журналист лукаво. — Православный фатализм. Типично русская ментальность.
— Вы ошибаетесь. — Отец Емельян говорил ровно, стараясь не давать воли тому неприязненному чувству, которое возникало в нем при всяком разговоре с самонадеянным недоучкой. — В православии вовсе нет фатализма. Фаталисты верят в некий рок, а христиане верят в Бога.
— А разве рок и Бог не одно и то же, лишь являемое под другими именами?
— Не одно. Древние понимали под роком безликую, бессмысленную, безжалостную стихию. Бог же личен и милосерден.
— Да? Что-то нечасто удается видеть в нашей жизни проявление Божьего милосердия, — высказался Акашкин.
— Напротив. Это встречается постоянно, только надо уметь видеть, — вежливо ответил отец Емельян.
— К примеру?
— К примеру, вы живете, и это уже большая милость с Его стороны, — не сдержавшись-таки, отрезал протоиерей.
Сказал и подумал: уж теперь, обидевшись, журналист точно от него отцепится. Не тут-то было. Акашкин только ухмыльнулся своей лучезарно-щербатой улыбкой и продолжил словесную пытку:
— А я, знаете ли, святой отец, то есть, простите, не святой отец, а батюшка… Я, знаете ли, тоже в последнее время все болею, болею…
— И какая же хворь вас мучает? — спросил отец Емельян ради вежливости.
— Да вот бессонницей терзаюсь, — ответил Акашкин. — Все на нервной почве. У меня ведь такая работа, все на стрессе…
— Сочувствую. Так, может, вам работу сменить, найти что поспокойнее…
— Нет. Журналистика — это мое призвание. Я вот еще со временем мыслю заняться и писательством. Очень, знаете ли, много прелюбопытного материала для книг нахожу я в обычной жизни.
— Похвальное намерение. И в каком же собираетесь подвизаться жанре, если не секрет?
— Думаю выступить на фантастическом поприще.
— Что ж, — покивал отец Емельян, — полагаю, тут вам не будет равных.
Опять помолчали. И опять Акашкин не унялся.
— А скажите, отче, есть ли какие церковные средства от бессонницы? Или церковь, напротив, приветствует бессонное бдение?
— Церковь приветствует во всем здравомыслие, меру и рассуждение. Если кто и берет на себя бессонный подвиг, так то подвижники строгой жизни, которые отреклись от всего мирского и озабочены единственно спасением души и единением со Спасителем. Человеку же мирской жизни и душевного расположения пребывание без сна будет вредно, поелику лишь раздражит его безмерно.
— О, это очень верно. Я и сам заметил, что в последнее время сильно на все раздражен. Так, значит, нет средств?
— Отчего же? Первым средством во всякой скорби и болезни церковь полагает молитву — искреннюю, от сердца. По традиции об избавлении от бессонницы молиться нужно своему ангелу-хранителю, ибо он оберегает человека от зла, помогает в добрых делах и помыслах, предостерегает от грехов.
— Ах, отче, я вовсе не уверен, что у меня есть ангел-хранитель, — сказал Акашкин, и опять-таки двусмысленно это прозвучало.
— У всякого человека есть ангел, каким бы этот человек ни был, — ответил отец Емельян.
— Что ж… — Акашкин усмехнулся. — Это весьма утешает. А скажите, отче…
Но тут наконец подошла очередь отца Емельяна идти на прием к доктору.
— Прошу прощения. — Он встал. — Мне пора. Думаю, что у нас еще представится немало возможностей для разговора.
Акашкин опять улыбнулся, а потом профессионально зыркнул в сторону — по коридору торопливо, чуть не бегом, шли дьякон Арсений и Ольга. Они заметили протоиерея Емельяна, бросились к нему:
— Отче, мы вас везде ищем! Слава Богу, наконец-то!
— Что случилось, Арсюша? — тихо спросил отец Емельян, взглядом указывая дьякону на Акашкина, уже принявшего охотничью стойку и превратившегося в одно большое ухо.
— Нужно идти, батюшка. Беда, — сказал Арсений. — Соборный настоятель с крестным ходом дошел до торговых рядов и…
— Крестный ход? — изумился отец Емельян. — Так вот почему колокол звонил. Идемте-ка отсюда. Подробности по дороге расскажете.
— Простите нас, батюшка, что не дали вам попасть на прием к врачу, но дело и вправду неотложное, — повинилась Ольга.
— Ничего, — отмахнулся отец Емельян. — Неотложные дела лучше всяких лекарей врачуют. Идемте же.
Отец Емельян торопился увести своих присных не только потому, что озадачился принесенной ими новостью. Не хотелось протоиерею, чтобы любопытный журналист откровенно подслушивал их разговор. Однако избавиться от вездеприсутствия Сидора Акашкина было решительно невозможно. Едва взволнованная компания покинула поликлинику, как Акашкин сорвался с места и живой ногою заторопился следом, на ходу строя версии насчет происшествия, столь встревожившего дьякона Арсения. О своем бессонном недуге Сидор Акашкин, разумеется, и думать забыл.
— Ах, чтоб вас, святоши! — ругался на ходу Сидор, пыхтя и отдуваясь — дорога из клиники шла все в гору, и располневшему в последнее время журналисту было тяжеленько ее одолевать. — Ишь бегут-несутся, что твои сайгаки! И не угонишься! Что ж такое устроили в торговых рядах? Уж не пожар ли?
Увы, не пожар. Увы — потому что пожар есть явление хоть и экстремальное, да все ж вполне рассудком человеческим объяснимое. А то, что случилось в торговых рядах, стояло уже за пределами рассудка.
Крестный ход еще не дошел до торговых рядов, когда отец Александр остановил движение (как раз возле сквера с памятником Крузенштерну) и начал служить молебен об избавлении города от оккультной
