полиции, не служили в спецназе, в особых частях, не входили в списки резервистов, не получали надбавку за риск, за сложность, за массу всего другого, что на настоящей войне подсчитать удается лишь приблизительно. А то, что мы не вылезали из драк, — это факт, который вряд ли поставит под сомнение даже самый предвзятый противник. Разумеется, все вынуждены были признавать, что мы всегда дрались на стороне так называемого порядка, хотя что это такое, наша Всемирная цивилизация забыла, вероятно, более века тому назад. Но в любом случае, мы служили тем, кто пытался сдержать пружину Зла, не дать ей разжаться до предела, пытались уменьшить влияние ненависти, разрушений и самой смерти до сколько- нибудь допустимых пределов. Как оказалось, одержать хотя бы временную победу нам не удалось.
Где-то я прочитал догадку одного дотошного вольнодумца, который утверждал, что солдаты Штефана генетически не могут служить сволочам. Из этого он делал выводы, что за всю историю на стороне бандитов и даже вполне законных, но очень уж жестоких властителей служили лишь самозваные солдаты Штефана, но не оказалось ни одного истинного. Я же решил, если догадка верна, то сразу становится понятно, почему мы в итоге ушли в вольные солдаты, пренебрегая выгодами явственного общественного статуса.
Тот же отгадчик предположил, что сначала у нас было много подчиненных, единомышленников, попутчиков, что сначала мы водили настоящие отряды разного рода людей, возомнивших, что они могут помочь нам построить царство добра и справедливости на этой Земле, в этом мире. Кончилось тем, что попутчики рассеялись, единомышленники погибли, и солдаты остались сами по себе.
Они пошли куда-то дальше, каждый в полном одиночестве, чтобы искать что-то, чего я не понимал. Но теперь к ним никто не приставал, никто не рвался идти с ними рядом, никто уже не хотел строить новый мир их методами, потому что у них осталась скверная репутация командиров, которые теряют своих бойцов, оставаясь при этом в живых. Может быть, поэтому возникло это всеобщее неприятие, переходящее в ненависть.
Или они оказались слишком чистыми для тех, кто думал не о всеобщем благе, но о себе в первую очередь? Думал и предлагал такие методы достижения этого блага, которые нам не подходили…
Было время, я пытался разгадать, что вообще могло обозначаться этим словечком — Штефан? Но ничего не придумал, потому что это могла быть фамилия ученого или одного из техноколдунов, а может, парапсихологов, которых развелось еще больше. Это вполне могло быть название города или местности или древнее прозвище какого-нибудь божества, природного элементала или стихийного явления. Собственно, это могло быть что угодно.
Но какой бы природой этот элемент не был проявлен, главное в нем было одно — умение воевать. Мы, солдаты Штефана, возникли или были созданы для войны. В прежние времена у каждого из нас, помимо имени, было название, определяющее нечто особенное. Когда нас стало очень мало, каким-то образом установилась общая кличка — Рожденные Убивать. Поскольку я остался, по-видимому, последним, это должно быть переведено в единственное число, как бы меня это ни раздражало.
Я много раз повторял эту кличку про себя, ощущая вкус слов на языке, пытаясь, как в медитации, рассмотреть и постигнуть суть предмета, явленного почти единым, бесконечным сочетанием звуков — Рожденный Убивать, Рожденныйубивать, рожденныйубиватьродж…
Но так ничего и не понял. Кроме того, что меня, по всей видимости, все же родила женщина. Знать это было приятно. Приятно быть рожденным женщиной, возможно, даже неизмененной женщиной, а не быть сконструированным из биомеханических аппаратов, клонированным или отделенным от Многоразовой Матки — некой пульпы, бесформенной субстанции, которая как на конвейере производит крошечные эмбрионы.
На самом деле, я не помню, что и как со мной происходило прежде, в детстве, и было ли оно вообще — мое детство. В памяти остались только бесконечные ментальные тренинги под ментоскопом, когда я стал уже вполне сложившимся юнцом, и, разумеется, полный курс Умираний. Все эти тренинги установили следующие специализации — скорость, телепатия и метаморфия. Иногда ее еще называют автоликией — в честь сына Гермеса и деда Одиссея по материнской линии, который был, по сути, вором, но умел менять свою внешность под любого человека, а иногда даже становился невидимым.
Скорость мне развили не очень, поскольку я слишком часто рвал органы своего тела. Телепатия у меня тоже была куда как ниже среднего ментата, поскольку мне не хватало биологической энергетики. А про автоликию и вовсе говорить не будем — мне она должна была помогать лишь менять внешность, чтобы уходить от преследования. Я бы не мог даже «перетечь» в четырехногого бегуна, вроде волка, или быстро нарастить массу, чтобы замаскироваться под мутанта, скажем, весом в треть тонны отменных мускулов.
Помимо этих базовых величин, в меня, конечно, вогнали огромное количество данных о всяких тактиках выживания, о боевых техниках в разных условиях, о полицейских штучках, о противомерах этим штучкам… Чтобы поднять психологическую устойчивость, в меня также механически, как на лазерный диск, записали массу данных по истории, это должно было помочь мне думать в причинно-следственном ряду. Что ни говори, а работа историка совсем не чужда следовательской. В итоге я мог бы, наверное, получить некую ученую степень в среднепровинциальном университете, но не потому, что имею к этому склонность, а потому, что меня так сотворили.
Иной раз, пытаясь оценить ту или иную операцию и взвешивая свои шансы на успех, я приходил к выводу, что солдат Штефана из меня получился, скорее всего, слабый. В старину солдаты Штефана имели по десятку разных специализаций, и это не считалось верхом возможностей. Иные из оперативных штучек они изобретали сами, правда, даже другим солдатам оставалось непонятно, в чем была суть изобретения и как это следовало исполнять. Зато с ними не связывались даже самые страшные из злодеев. А тогда и среди уголовников бывали фигуры вполне легендарные… Или всякое время рождает свои легенды, подобно тому, как земля всегда выносит камни на поверхность, как море выбрасывает на берег пуки водорослей, как разум очищает воспоминания, даже если они стерты и уже ничего не стоят?
Еще про нас рассказывают, что от союза неизмененной женщины и солдата Штефана когда-нибудь родится герой, который что-то там такое обновит. Вероятно, имеется в виду наш мир. Не знаю, в такое я не верю.
Но женщины, особенно неизмененные, с этим считаются и предпринимают соответствующие действия. Иногда это приятно, но чаще создает проблемы.
Итак, мы были созданы для боя за что-то, что можно назвать светлым, неиспорченным человеком, хотя сам термин давно превратился в абстракцию, настолько редко данный объект встречается в нашем мире. И потому умение это сделалось скорее наказанием, чем заслугой или благом. Когда я осознал ситуацию, вероятно, подобно другим моим собратьям, я попытался от этой предопределенности избавляться. Но, приложив немало усилий, кажется, ничего не добился.
Повторяю, сделать это оказалось практически невозможно. Как я уже сказал, нас такими создали, и в этом коренилось наше проклятие. С этим можно было только смириться, но изменить что-либо не сумел бы, скорее всего, даже Всевышний.
4
Суд надо мной проходил в огромном зале Дворца Справедливости. Были допущены журналисты чуть не из трети всех государств, обустроившихся на обширных некогда просторах России. Была и группа поддержки, которая время от времени начинала скандировать какие-то смертоносные обещания или просто вопила от ненависти к Московии и ее наймитам. Под гулкими сводами эти вопли звучали особенно впечатляюще.
Судьи сидели в париках, как на старых гравюрах. Лица у них были сосредоточенными, серьезными, иногда задумчивыми. Это мне абсолютно не нравилось, потому что думать в этой ситуации было не о чем. Это лишь убеждало, что фарс еще не стал самодостаточным, что игра еще не убедила самих игроков и что возможны всплески критических мыслей и общих сомнений в происходящем. Любые сомнения требовали подавления, а это значило, что мои судьи могли впасть в такую дикую решительность, что меня потом за сто лет собрать не удалось бы.
