чрезмерной. Мгновенная душевная боль, о которой знает каждый солдат, терявший друга в бою, прошила меня, как выстрел в упор.
Я попробовал взять себя в руки, напрямую приказал выйти из шока и отнестись к происходящему конструктивно. Но это было нелегко, снова и снова воспоминания о том, как мы познакомились, как стали разговаривать, как бежали из тюряги — приходили на ум. Вместо того чтобы смотреть на экран и думать, что и как теперь следует делать, я вспоминал, каким был Джин. Я и не не знал, что так к нему привязался.
Очухался я почти так же внезапно, как начал горевать. Просто вдруг понял, что стою на ногах и неспешно одеваюсь в свою одежду, в которой пришел к Сове, только вещи оказались постиранными, выглаженными и приведенными в такой вид, какого не имели, вероятно, даже в магазине до продажи. Да, старею я, если подпускаю кого бы то ни было к себе, позволяю забрать, а потом вернуть мою одежду, и даже не просыпаюсь при этом. Сова сзади перестала шмыгать и деловито произнесла:
— Ладно. Если так, то я завтрак принесу.
Я опомнился окончательно. Огляделся. Нашел небольшую дверку в углу кабинета, там оказался, как я и предполагал, отменный душ, который окончательно привел меня в норму.
Когда я вышел освеженный, а Сова появилась с каталкой, на которой был не завтрак, а нормальный обед на полдюжины персон, вдруг стали показывать Нетопыря. Он казался грустным, печальным азиатом, очень доброжелательным и вежливым. Вообще-то, я его и раньше видел, нас даже знакомили, но я всегда внимательно всматриваюсь в лица противников, если возникает такая возможность. Слишком уж много лиц оказывалось у иных из них — технология на месте не стоит, всегда хочется быть в курсе последних изменений.
Нетопырь был великолепен, прямо воспитатель детского сада, а не сыскарь с самой грозной по Московии репутацией. И все-таки он был убедителен, весьма. Если бы я не знал, что он и только он отдавал приказы о массовых казнях, пытках и прочих вариантах «усмирений», я бы решил, что на этого милого, во всех отношениях приятного человека наговаривают. И вот этот травоядный любитель бабочек вещал, глядя в камеру, то есть практически мне в лицо:
— Мы скорбим о потере сослуживца. Мы пытались найти контакт с ним. Чтобы спасти, уберечь последнего солдата Штефана. — Глаза его блеснули. — Конечно, объемный взрыватель, которым была снаряжена крылатая ракета, сбившая ракетоплан, делает невозможной идентификацию обломков. Практически мы не получили ни одной молекулы его тела, чтобы определить, кого убили неизвестные злоумышленники, поэтому у нас еще остается надежда. Но…
Может быть, дело было в чрезмерном увеличении, но теперь я видел по его лицу, что он лжет. Он не скорбел, он торжествовал победу и едва мог — при всей его квалификации и привычке к лицемерию — этого не показать.
Я задумался, намазывая маслом и икрой кусок низкокалорийного хлеба. Опер такого класса, каким был Нетопырь, не должен был выходить на публичное обозрение ни при каких обстоятельствах. Но он все- таки решил показаться и друзьям, и начальникам, и врагам — всем. В этом было не меньше смысла, чем в том, как и что он говорил. Собственно, словесное его сообщение не имело значения, вернее, оно было второстепенным. Важно было лишь то, что и как он нам всем показывал своей почти интеллигентной рожей.
Я сдвинул простыни со своего ложа, сел на промявшиеся с уютным скрипом кожаные подушки и отпил налитого мне Совой чаю. Итак, рыдать, как рыдала незадолго до этого Сова, было незачем. Но понять, почему они решили, что грохнули меня, следовало. Иначе я просто не мог воевать дальше.
73
Сова во время завтрака еще раза два начинала было хныкать, когда на телестенке по разнообразным каналам показывали мою личину и вещали всякие ужасы о моей гибели. Но накал ее страстей явно шел на убыль. К тому же, по ее мнению, я проявил поразительную беспечность, выслушивая такие ужасные вещи, какие обо мне рассказывали, даже не пытаясь ей ничего объяснить. Поэтому на прощание она сказала:
— Ты съел завтрак, который не всегда подают президентам, — ее глаза почти гневно блеснули. — Но ты этим не восхитился.
— Да, я заметил, все было натуральным, — отозвался я, запуская руку во внутренний карман с бумажником.
Жестом герцогини она отвергла мою попытку заплатить за приют и уже более мирно добавила:
— Ладно, будем считать, что ты не в лучшем состоянии из-за этих сообщений, — она кивнула в сторону экрана, где в очередной раз показывали картинки уничтожаемого под Харьковом ракетоплана, смонтированные в компьютерной графике, но чрезвычайно похоже.
Я вышел к своему байкеру в крытый гаражик под особнячком, где Сова устроила свой питомник любовей и радостей. Опустив забрало на лицо, я снова погоревал о Джине. Но предаваться скорбным эмоциям, когда стоишь над холодным, незаведенным байкером, дело не самое пристойное, а потому этот приступ прошел быстрее, чем первый, который действительно застал меня врасплох.
Такова была моя давнишняя метода — предаваться всяким порывам, когда они кажутся наиболее неуместными. Как правило, это помогало, они проходили честнее и больше не возвращались.
Потом я снарядился, проверился и выкатил в дневную, гудящую, полную нерастраченных желаний и энергии Москву.
Несмотря на обычную суету, все вокруг веяло спокойствием, даже умиротворенностью, словно именно моего убийства не хватало этим улицам, площадям, автострадам, домам, памятникам и всему городу, которому я служил верой и правдой, пока он не предал меня. Или мне так показалось, потому что я не оправился от потери Джина, не сумел справиться с ложью правителей этого города, их фальшивой интеллигентностью и лицемерными словами о доброте.
На вокзале, на котором меня должны были ждать деньги, полученные вчера Климентом, разумеется, было пусто. Заранее, до операции занятая мною ячейка зияла открытой дверцей. Осознав это, я стал механически оглядываться, словно вор, попавшийся на месте преступления.
Обеими руками я нащупывал оружие, приготовившись отбиваться, потому что по всем законам оперского дела попался как кур в ощип, сгорел дотла, безоговорочно и полностью… Но засады не было, никто на меня не покушался, ниоткуда на меня не смотрели стволы снайперов, не бежали роботы- блокировщики, не летела клейкая сеть-уловитель… Лишь тогда я вспомнил, что я для них мертв, а на мертвых засаду не устраивают.
Потихоньку я успокоился, вышел из здания вокзала и уселся на сиденье своего транспортного средства. Итак, денег не было. Скорее всего, Джин меня не подвел, он не мог так поступить. Он не собирался в бега, он хотел окунуться в нормальную политическую работенку в своем Харькове, а значит, я мог всегда появиться на горизонте, чтобы стребовать должок. Да и был он из другого теста, ради паршивых двухсот тысяч не стал бы ссориться со мной — человеком, который посчитался за семью с самым злейшим его врагом. Он бы просто попросил больше и почти наверняка получил эту прибавку. И он это знал, как знал и я. Да и не нужно было ему больше.
Объяснение было простое и обычное — его вычислили через деньги. Что бы он там мне ни говорил о своей технике и как бы ни хорохорился. Да, они применили что-то, с чем мой Клим был не знаком. И успешно. Только слегка опоздали и потому доставали Джина уже самонаводящейся ракетой. Или просто не хотели брать здесь, в Москве, а решили с самого начала распылить где-то в стороне, над Белгородом, например.
Значит, деньги. Я не заметил, что колочу кулаками в перчатках по рулю своего байкера. Гадство, мог бы предусмотреть…
На меня уже обращали внимание. Пришлось заводиться и укатывать по-быстрому. На прощание я услышал басовитый, уверенный голосок какого-то знатока человеческих душ:
— Ничего, когда моя тачка не заводится, я и не такое могу устроить.
