площадка, а вот боковины отсутствовали за ненадобностью, позволяя вагону максимально раздаться вширь. Стуча зубами от холода, Благуша доковылял до торцовой дверцы и дёрнул за ручку. Дверца не поддалась. Нужно было как-то привлечь внимание, ежели он не хотел тут околеть, поэтому Благуша повернулся спиной и несколько раз лягнул дверцу каблуком сапога. Грохот вышел знатный, глухой бы услышал, так что долго ждать не пришлось – дверца лязгнула, открываясь, и перед Благушей предстал низкорослый манг в зелёном служебном армяке – вагонный смотритель.
– Безбилетник, песок в колёса! – радостно, во весь голос объявил смотритель, словно приглашая всех седунов вагона присоединиться к его нежданному веселью. – Ну, входи, бедолага!
– Сам ты безбилетник, оторви и выбрось! – хмуро парировал Благуша и полез в кошель за бабками – Опоздал я на Махину, только что на конягах догнал, и то насилу.
– А, так ещё и коняги с тобой! А где ж ты их спрятал, песок в колёса, грузовозы ведь уже все закрыты?
Вот дудак, удивлённо подумал про себя Благуша. Как только таких дудаков в смотрителях держат? И нехотя прояснил, на его взгляд, очевидное:
– Коняги на этом… Вот! На Тополином полустанке остались. Сколько с меня?
– Матрёшка, песок в колёса, как обычно!
– Ты мне камила тут не гони, оторви и выбрось, я на две остановки позже сел, значит, и платить должен меньше!
– А как докажешь?
– Как докажу? – Благуша рассердился. – А не хочешь ли выйти и постоять здесь со мной парочку переездов? Посмотрю я, оторви и выбрось, на сколько тебя хватит на таком-то ветру!
Народ, находившийся в ближних ко входу каморах, с интересом прислушивался к разговору Благуши со смотрителем, причём особо любопытные повысовывали головы из-за поперечных перегородок в общий коридор. Подобное назойливое внимание слава смущало, но поделать с этим он ничего не мог, приходилось делать вид, что ему всё до Зерцала.
Смотритель с сомнением осмотрел Благушу с головы до ног, оценил его растрёпанный вид, почесал в затылке и смилостивился.
– Ладно, четыре десятка хватит.
– Другое дело, – проворчал Благуша, отсчитывая бабки. – И так на конягах сколько потерял, да ещё чуть не загнал бедняг…
– А куда ж тебя так несёт, песок в колёса? Не мог следующего рейса подождать?
– Проторчав четверо суток на Станции, оторви и выбрось? Благодарю покорно! Ладно, покажи мне свободное место, присесть охота. Намаялся в дороге.
– Да выбирай любое, мест хватает. – Получив свои бабки и вручив Благуше квадратный листок жёлтого цвета, свидетельствующий об оплате проезда, смотритель махнул рукой куда-то вдоль вагона, да сам и потопал в указанном направлении – в служебную камору, не иначе.
Предоставленный самому себе, Благуша пожал плечами и неторопливо двинулся за смотрителем по коридору, делившему вагон надвое ровно посерёдке. Справа и слева потянулись четырёхместные каморы – нижние места везде были заняты, а верхние, что были свободны, Благушу пока не прельщали, и он шагал дальше. По молодости лет ему ещё не приходилось путешествовать на Махине, но один знакомый торгаш как-то рассказывал, что падать спросонья с верхнего места бывает весьма чувствительно и хорошо ещё, ежели отделаешься только ушибом, а то некоторые даже руки и ноги ломали. Вот ежели пустых нижних совсем не окажется, тогда и верхнее сгодится, рассудительно решил Благуша.
После остервенелого воя ветра снаружи в вагоне было тихо, тепло и уютно, здесь шла своя неторопливая жизнь. Где азартно перекидывались в картинки, где трапезничали, завалив столик под окошком разной снедью (в животе сразу засосало от аппетитных запахов), а в одной каморе, занятой семьёй – мужик, баба и двое ребятишек, – папаша занимался образованием своих малолеток, втолковывая им азы денежной системы Универсума:
– Так вот, олухи, бабка – самая мелкая серебряная монета, мельче её уж ничего нет! Шесть бабок образуют дедку, дедка бывает как сборная, так и одной монетой, вот, а после идёт матрёшка – в ней целых девять дедок, или аж пятьдесят четыре бабки. Матрёшка тоже бывает или сборной, или в виде целой монеты, но уже золотой…
«Шесть матрёшек равны одному бочонку, девять бочонков складываются в домину, а выше домины уже ничего не бывает», – невольно закончил про себя наш торгаш, проходя мимо. Но в основном седуны дрыхли без задних ног. Неудивительно – путь был долгим, а выбор способов убить время был невелик, вот народ и старался выспаться, отдохнуть от обычной домашней суеты, раз выпала такая оказия.
Благуше повезло почти в самом конце вагона, когда смотритель уже пропал из коридора, слиняв в свою камору, и слав начал прикидывать, стоит ли осматривать следующий вагон или следует сразу забраться на ближайшую свободную верхнюю полку и задать отчаянного храпака до самого храмовника. Радостное возбуждение, испытанное на площадке грузовоза, давно уже улетучилось вместе с ветром, и усталость с каждым шагом давала себя знать всё сильнее и сильнее, так что торгаш еле брёл, с трудом переставляя отяжелевшие ноги.
Тут местечко и подвернулось.
Очередная левая камора оказалась занята мангами из мастеровых, похоже упившимися вусмерть с самого начала поездки и теперь мирно похрапывавшими на разные лады на всех четырёх полках. На столике промеж ними сиротливо возвышалась пустая трёхлитровая бутыль в окружении четырёх чарок, словно дородная матрона с цеплявшимися за юбку сопливыми дитятками, а вокруг громоздились внушающими уважение холмиками рыбьи кости и чешуя – всё, что осталось от закуси. А вот камора справа была занята только одним седуном – на длинном широком лежаке пристроился, глазея в окно на разнотравную степь, подросток лет десяти – двенадцати в сером плащике, повернув к проходу стриженый русый затылок. И как только таких малых отпускают путешествовать одних, подумал Благуша и вежливо поинтересовался:
– Не помешаю?
Тут он понял, что обознался. Обернувшийся на его слова подросток оказался миловидной девицей- славкой со странной короткой причёской, тех примерно девичьих лет, о которых говорят – на выданье. Прямо скажем, приятная неожиданность! Зелёные любопытные глаза уставились на торгаша, изящная головка кивнула:
– Так свободно же!
Голосок у неё оказался певучий, приятный, люди с такими голосами сразу располагали Благушу к себе, особенно молодки. Познакомься он с этакой симпатягой где-нибудь на кону, где торгаш находился в своей родной стихии, он бы повёл себя легко и свободно, а тут, в незнакомой обстановке, даже слегка оробел. Впрочем, заметив, видать, его смущение, девица снова отвернулась к окну, давая ему время освоиться. Благодарно кивнув, чего, конечно, хорошенькая незнакомка затылком увидеть не могла, Благуша снял котомку с плеча, поставил её на лежак, плюхнулся рядом и облегчённо привалился спиной к каморной перегородке. Какое же это блаженство – дать наконец отдых телу! Затем, набравшись храбрости, представился:
– Я – Благуша! А тебя как звать, милая девица?
– Минута! – живо повернувшись, словно этого и ждала, улыбнулась в ответ девица. Весело так улыбнулась, приветливо, от чего Благуша невольно тоже расплылся в ответной улыбке. И вдруг с ноткой восхищения в голосе спросила: – А правда, что ты Махину на конягах догонял? От самой Станции?!
Надо же, оказывается, разговор со смотрителем был слышен аж в конце вагона! Или у неё очень острый слух! Почувствовав себя польщённым, Благуша неожиданно для себя подмигнул ей и в приливе вдохновения выдал:
– Правда! Три дня скакал и три ночи, все подковы сбил и штанцы протёр, веришь не веришь, менять пришлось, оторви и выбрось, штанцы-то, перед тем как в вагон войти, а то люди бы засмеяли!
Минута мило прыснула в ладошку, прозвенев смехом, словно хрустальным колокольчиком.
– Кстати, не разделишь ли со мной трапезу? – продолжал ковать, пока горячо, Благуша. – Одному как-то неловко, а вдвоём будет веселее.
– С удовольствием! – охотно согласилась Минута. – Я как раз сама собиралась.
