совершения этого поступка.
Что же такое Зло?
То же самое с точностью до наоборот. Грань между ними настолько тонка, что не всегда угадывается неподготовленными, но она, несомненно, существует.
А как же общепринятая китайская теория об инь-ян как единстве и взаимопроникновении Света и Тьмы?
Нарисуй, – попросила она, и я легко изобразил на красной салфетке схематический круг, привычно деля его на две каплевидные половинки. Одна символически считалась белой, другую я заштриховал черным.
Что видишь? – чуть сощурилась Лана.
Ну что они перетекают друг в друга и могут взаимозаменять добро – злом, свет – тьмой, черное – белым и наоборот…
Ошибка. Закрой глаза, – потребовала она, и я ощутил в кончиках ее пальцев начавшие пульсировать тонкие токи крови. – А теперь представь это себе, посмотри своим внутренним зрением, как именно две эти капли движутся в круге.
Мне понадобилось меньше секунды, чтобы осознать – они не смешивались! Никогда! Они могли стать на место друг друга, но добро от этого не переставало быть добром, а черная кайля, перебегавшая на место белой, оставалась все так же черна по самой своей сути! Древний знак говорил о вечном поиске гармонии Света и Тьмы, но ни в коей мере не смешивал и не подменял одно другим в угоду оправдания чисто человеческих заблуждений…
– Ты все понял. Можно мне еще вина?
– Погоди, – перебил я, перебивание поцелуем у нас только поощрялось. – А теперь объясни, пусть я даже принял твою теорию инь-ян на веру, но… Но! Кроме деления на черное и белое в обеих каплях присутствует по маленькой точке взаимопротивоположпого цвета. Разве это не означает, что в каждом добре есть немного зла, а в каждом зле немного добра?
У нее на мгновение стал абсолютно мертвый взгляд. Казалось, все кафе накрыла звенящая волна неземного холода. Мой невольный выдох замер облачком пара, Лана подняла на меня глаза, и я впервые не увидел там своего отражения – только лед…
– В каждом добре – зло, в каждом зле – добро?! Хочешь знать, как у меня появился первый мужчина? Я ведь росла очень домашней девочкой, читала умные книги, гуляла с мамой и ходила в музыкальную школу. А в четырнадцать лет меня встретили на улице шестеро подонков… Когда меня отбили прохожие, ту рваную, окровавленную тряпку, что от меня осталась, едва спасли в больнице. Мне причинили огромное зло, так? Но для тех… скотов это было добро. Я могла утешаться тем, что в моем зле есть капля добра, да?
– Где они сейчас? – Я не узнал свой голос, он был хриплым и дрожал от нервного напряжения.
– Их нет. Ни одного. Они умерли без мук. И это уже моя капля добра в большом зле для них! Но они знали, кто их убивает и за что. Теперь ты чувствуешь всю фальшь и ложь, которую вкладывают в эти понятия люди? И для скольких таких девочек смерть стала большим добром, потому что избавляла от всех мук, от боли, стыда, разочарования, презрения, с одной лишь каплей зла…
– Шесть могил?
– А ты бы предпочел одну мою?!
– Нет, но…
– Не надо! Минуту назад ты был готов убить их сам…
– Мне нечего было ответить. Я лишь попробовал вновь коснуться ее пальцев. Она отняла руки…
– Зачем я тебе такая?
– Не знаю… – Я действительно не знал. У меня больше не было однозначных ответов, как не было и многозначительных вопросов. Мне не предлагалось золотых гор, силы, власти, могущества, но я шел за ней по велению ее ресниц, не торопясь, шаг за шагом, через сожаления и боль, которую она неуловимо легко умудрилась сделать только моей. Я ощущал каждый ее вдох, словно дышал порами ее кожи и видел мир через призму ее хрусталика…
Наверное, тогда и возникла впервые ответная необходимость знать:
– А зачем я тебе нужен?
…В Даурии меня называли деспотом и маньяком. И то и другое смешно, ибо я не был ни тем, ни другим. Да, мы безжалостно расстреливали красных, и никто не мог убедить меня, кадрового офицера, действовать иначе… Даже американцы!
Но, барон, разве ваши расстрельные приказы не переходят границы разумного?
После того как большевики по приказу Ленина и Свердлова безжалостно расстреляли невинных детей семьи последнего российского императора, прервав трехсотлетнюю традицию правления рода Романовых, о каком милосердии может идти речь?! Я не позволю русскому хаму захватить всю Россию…
Но гораздо больше Америки в нашем противостоянии Советам была заинтересована Япония. Недавний враг стал самым преданным союзником Забайкальского фронта! Только в армии атамана Семенова их было не меньше тысячи штыков.
А гнусные речи о моем безумстве… В основном их распространяли всякие штабные крысы, интендантские и комендантские проверки. Я презирал их, честно предупреждая в лицо:
– Господа проверяющие, еще шаг – и ваши отчеты повиснут на штыках Азиатской дивизии!
Думаю, те же мерзавцы немало способствовали и началу хождения страшных слухов о том, что тела повешенных красных партизан мы не хоронили, а выбрасывали на сопки, где этой падалью занимались волки. Возможно, в этом была частичка правды, я не следил за деятельностью расстрельных команд, я отдавал им приказы.
А мистические истории о том, что я якобы люблю ездить ночью верхом, в одиночку, по сопкам, среди разбросанных костей, под аккомпанемент волчьего воя, создавали мне нужную славу среди моих верных бурят и монголов князя Фушенги. Они боялись и боготворили меня…
Хотя лично я не находил ни малейшего упоения в пролитии чьей-либо крови. Я убивал врагов. И пусть убивал много, но лишь исходя из реальной необходимости и чувства долга перед Родиной и собственного взгляда на будущее Великой России! Но в те смутные времена каждый считал себя вправе думать так же…
Барон, атаман Семенов просит указать количество сабель в вашей Азиатской дивизии.
Это неизвестно.
Но должны же быть какие-то штабные отчеты?
Азиатская дивизия в Даурии подотчетна только мне!
…Она не ответила. Притянула меня к себе, страстно поцеловала в губы, жадно лаская язычком мое небо. А мне всегда нравился вкус ее поцелуев, он был естественен словно собственное дыхание. Не уверен, что смогу объяснить это как-то доступней. Ну примерно как если бы я целовался сам с собой. Я ни на миг не ощущал ее губы чужими, даже не мог сказать, какие они на вкус, – все было НАСТОЛЬКО родным, что любая словесная формулировка казалась бы надуманной и фальшивой, а главное, абсолютно неточной.
Лана знала это. Она словно бы впитывала меня поцелуями, не разрушая, не восполняя, а гармонизируя две наши жизненные энергии в одну. Мы были похожи на две свечи, пытающиеся обняться язычками пламени, и огонь поцелуя сращивал их воедино, не перехлестывая, не гася другого и не пытаясь за счет слияния стать сильней и выше. Это удивительное ощущение родства, восполнение нехватки воздуха, возрождение единства или воспоминания о единстве прошлом. Но не на уровне душ. В этом случае наши поцелуи имели бы иную окраску… А в нас полыхал огонь плоти!
Хотя на мой вопрос она так и не ответила. И не буду врать, будто бы я не заметил этого. Так же как она прекрасно понимала, что настанет час и мы оба еще вернемся к этой теме.
Когда… все это со мной произошло, я пришла в себя в больничной палате. Боль физическая была ничем в сравнении с той болью, что кипела в моем сердце, выворачивая меня наизнанку и заставляя выть сквозь зубы, словно недобитую волчицу, на глазах которой охотники медленно, с прибаутками разбили о стволы деревьев головы ее волчат. И вот тогда я встала ночью у раскрытого окна и позвала ЕГО.
– Господа? – не подумав, спросил я. Хотя какой Господь мог допустить такое…
К моему немалому удивлению, она не обиделась, не рассмеялась мне в лицо, а лишь очень тихо
