жаловаться:
– Эти подмастерья никогда не поймут настоящего мастера. Не нравятся им мои черные картины! Жизни в них, говорят, нет. А кто сказал, что я рисую жизнь?
Беседу Задов не поддержал. Повертел в руках недокуренную папиросу и щелчком отбросил в сторону. «Пришло время бросить курить», – подумал Лева и вышел на солнце, оно уже было в зените. Задов стал к солнцу так, что отбрасываемая тень стала поменьше. Непризнанная художница без устали продолжала ныть и жаловаться. Лева стал напевать песенку, тень стала подпевать. Задов перестал петь и, насупившись, начал считать песчинки в ближайшем бархане.
За этим занятием его застал Хохел, вернувшийся из Лукоморья. По его лицу блуждала довольная улыбка. Все намеченные делишки он успел провернуть. На подходе он заорал:
– Лева! Я тебе настоящей моршанской махорочки прикупил. Папирос в городе днем с огнем не сыщешь. Надо ждать ярмарку.
– Не курю! – буркнул Задов и, сославшись на какие-то пяточные колики, двинулся в отряд, оставив на заставе Хохела за старшего.
Щирый проводил его недоумевающим взглядом. Какой-то Лева был не такой, да и тень у него была странная: она скользила по песку то слева, то справа от него, иногда забегала вперед. А, это же от больных пяток походка такая… В конце концов Хохел перестал ломать голову, сел на скамеечку у шлагбаума и достал кулек с семечками.
В отряде уже все вернулись с рыбалки, так ничего и не поймав, и разбрелись по своим делам. Задов нашел в курилке одного Батыра. Лева протянул ему портсигар, на крышке которого красовался вензель в виде буквы «N» с императорской короной из разноцветной эмали сверху.
Бек вообще-то не курил, но любую халяву считал благосклонностью степных богов. И в этот раз Батыр не посмел отказаться от дара небес. Задов же, поминутно оглядываясь на присмиревшую тень, отправился к берегу, на ходу извлекая из кармана кубинскую сигару. По пути он заскочил на почту. Вложив алюминиевый цилиндр в березовый туесок, он надолго задумался над адресом. В конце концов Лева написал: «Америка. Научно-исследовательский центр имени Стивена Кинга. Агенту Смиту». Зачеркнул слово «агенту» и дописал: «Просто Смиту». Удовлетворенный точностью и лаконичностью адреса, Лева двинулся в сторону берега, где у причала ошвартовалась громадина субмарины.
Увидев Задова, вахтенный матрос молча заступил ему дорогу на сходни. Вызвать капитана, а тем более пропустить Леву на подводную лодку матрос категорически отказался, ссылаясь на приказ. Трубку и табак, впрочем, взял и пообещал передать, как только его сменят на посту. Лева хотел вручить презент командиру лично, но топтаться у трапа не позволяла гордость. Вахтенный угрюмым взглядом проводил Леву, пока тот не скрылся из виду, и на всякий случай пересчитал многопудовые швартовые тумбы. Обе были на месте. После совместного морского похода немецкие подводники от герра Задова ничего хорошего не ждали.
К этому времени Батыр уже сумел открыть портсигар. Человеческий разум одержал верх над хитрой коробочкой – надо было поднять ногтем крышку. Бек выбрал из разнокалиберных папирос одну, покрытую загадочной арабской вязью. Плавные линии сложились в название «Грезы Востока», затем, хитро свиваясь, изображали всадника с пикой в руке. Бек огляделся в поисках огонька. В курилке всегда лежало громоздкое огниво. Из-за размеров, точнее безразмерности, его не умыкнули. Чиркнув рашпилем по кремню, Бек с первого раза зажег веревку-фитиль, раздул и прикурил от него папиросу.
После первой затяжки Беку пахнуло в лицо степным ветром, наполненным запахом разнотравья с терпкой нотой табуна. Он затянулся поглубже. Ближайшая к курилке самодельная клумба была обложена для декора булыжниками. Сквозь табачный дым со стороны клумбы послышались знакомые голоса. Небо! Камни звали Батыра к себе. Он в несколько прыжков подскочил к клумбе и опустился на колени. Бек выворачивал булыжники из земли, и подносил к лицу, и говорил с ними. Он узнавал воинов своего джуза, с которыми по молодости и дури увязался в поход на Бухару. Назад он вернулся один, потому что проспал сигнал атаки. Он поднимал камни и говорил с ними, и камни отвечали ему.
Мимо проходил Дзержинский и, поглядев на Бека, подумал: «Молодец! Хоть кто-то следит за цветами, облагораживает клумбы». Феликс любил цветы и равноправие, больше ничто не трогало его горячее сердце в этой реальности. Он зашел в курилку, увитую диким плющом. Хоть какая-то защита от палящего солнца… Узрев блестящий портсигар, Феликс быстро вытащил наугад папиросу и прикурил, чиркнув спичкой о полустертую грань коробка, извлеченного из кармана галифе. Вдоль белого бумажного мундштука шла красная надпись «Аврора».
Приятный полумрак курилки расслаблял, пытаясь притупить бдительность. На столик с портсигаром упала зыбкая тень. Отодвинув стебли плюща, в проеме арки встал человек в кепочке и жилетке, застегнутой на все пуговицы. Он лукаво улыбнулся в бородку и, прищурив глазки и знакомо грассируя, произнес:
– Здравствуйте, батенька! Архижарко сегодня!
Железный Феликс окаменел, но, будучи человеком вежливым, ответил:
– Добрый день вам! Наденьке низкий поклон передавайте. – Сидя на скамейке, Дзержинский склонился и рукой коснулся земли.
– Непременно.
Разогнулся Дзержинский только тогда, когда окурок прижег пальцы.
Воровато оглядевшись по сторонам, он перевел дух. Никого не было, только Батыр продолжал выдергивать из земли камни и складывать в пирамидку, вытирая рукавом халата. Дрожащими пальцами Феликс нащупал в портсигаре новую папиросу и закурил. На ней – уже черным шрифтом – было написано: «Герцеговина Флор». Находясь в полном сознании, он быстро сделал несколько глубоких затяжек. «Действительно, архижарко, – смущаясь неизвестно чего, подумал он. – Надо почаще выбираться из подвала на свежий воздух».
В дальнем углу курилки раздалось тихое покашливание, и голос с грузинским акцентом произнес: «Слышь, чахоточный! Ты бы поаккуратней баловался с анархистским табачком, так и до левого уклона недалеко. Да и до беды тоже!»
Дзержинский даже не повернул голову на голос. В мозгу пронеслось: «Коба! Они иногда возвращаются!» Скомкав горящую папиросу в кулаке и не обращая внимания на боль, Феликс помчался к штабу. Перепрыгивая через ступеньки и грохоча сапогами, он, как революционный вихрь, ворвался в кабинет командира отряда с криком: «Я видел Ленина!»
– Тише! – зло процедил Владимиров. В руке у него была тоненькая кисточка с каплей краски. Оловянного солдатика он успел спрятать в потайное отделение стола. Кивер драгуна опять не удалось докрасить.
– Я видел Ленина! – еще громче проорал Дзержинский.
– Тихо! – теперь орал командир. – Я тоже видел Ленина! Нас курсантами выводили почтить память вождя в эту… пирамиду… гробницу. – Владимиров досадливо щелкнул пальцами. – Во! В Мавзолее, в хрустальном гробу, я его видел!
– Он сейчас был в курилке! Живее всех живых!
Владимиров подскочил к окну и рывком раздернул тяжелые бархатные шторы. В беседке сидел человек в полувоенном френче, с вислыми рыжими усами и дымил изогнутой трубкой. Почувствовав на себе взгляд, он поднял изрытое оспинами лицо и с прищуром посмотрел на командира. Желтые рысьи глаза заглянули Владимирову прямо в сердце. По лицу человека в курилке мелькнуло подобие усмешки. Он выпустил несколько колечек дыма.
Владимиров резко задернул шторы и шепотом сказал:
– Ленина там нет! – Потом осторожно отодвинул край шторы и посмотрел одним глазом. В беседке- курилке было пусто. – Там никого нет!
Владимиров подскочил к другому окну и протер глаза. По плацу шел Батыр, сгибаясь под тяжестью камней, зажатых в руках. Он горячо в чем-то оправдывался перед ними. Следом за беком брела группа прозрачных узкоглазых воинов в изрубленных доспехах. Даже издалека было видно, что они костерили Батыра почем зря. С каждым шагом они становились все призрачнее. На глазах истончались, превращаясь в клубы дыма.
Потрясенный Владимиров обернулся и, оглядев Дзержинского, спросил, принюхиваясь:
– Паленым пахнет! Что это у вас из кулака дым идет? Натерли чем-то?
