лучше… — Татьяна засунула руку под пальто и вытащила пачку мятых ассигнаций. Не считая, она отделила половину и передала мне.
Интересные здесь деньги… На сторублевой купюра был изображен мужик в рясе и меховой шапке, мужик указывал вытянутой рукой куда-то вперед, а на его лице было серьезно-возвышенное выражение.
— Это что за хмырь? — поинтересовался я.
— Сергий Радонежский.
— А где покойники?
— Они здесь не показаны. Икона должна вызывать благоговение, а не страх.
— Это — икона?
— Ну да. А что?
— Разве иконы не пишутся… как бы это сказать… ну, лица такие вытянутые, глаза большие, все краски красно-коричневые…
— Это византийский канон, — рассмеялась Татьяна, — его отменил еще святой Никон. Современные иконы гораздо красивее. Разве тебе не понравилось купание Сусанны?
— Какое еще купание Сусанны?
— Ну над твоей кроватью икона висит.
— Это — икона?!
— Да. А что?
— Ничего. Икона… твою мать!
На полтиннике красовался узнаваемый в любом облачении Петр Первый. Здесь он был облачен в мушкетерский плащ, под которым сверкала кираса, а в руке у него была нехилая сабля, которой он указывал куда-то вдаль. Рядом был изображен большой парусный корабль, на заднем плане маршировала армия. На червонце присутствовал Успенский собор в Кремле, а на рубле — дымящие трубы каких-то заводов.
— Где бы тут табачком разжиться? — поинтересовался я у Татьяны.
Татьяна скорчила раздосадованную гримаску, похоже, ей не нравятся курящие мужчины. Но она не стала протестовать, а просто сказала:
— Пойдем.
И мы направились к центру города.
Эта Москва совершенно не похожа на ту Москву, к которой я привык. Ни одного автомобиля, ни одного рекламного щита, на вывесках магазинов ни одной буквы, только картинки. И ни один дом не превышает четырех этажей в высоту. Людей на улицах совсем немного, они никуда не спешат, они спокойны и улыбчивы, почти все прохожие приветствуют нас поклоном, трое прошедших мимо курсантов, или как они здесь называются, отдали мне честь. Я не знал, как отвечать на это приветствие и просто кивнул, оказалось, что так и нужно делать.
Татьяна указала мне вывеску с изображением дымящейся трубки, мы вошли внутрь и после непродолжительной торговли я разжился блоком сигарет без фильтра под знакомым названием 'Дымок'. Это был совсем не тот 'Дымок', который я курил в армии, этот 'Дымок' скорее напоминает 'Кэмел', только без фильтра. Жалко, что сигареты с фильтром тут не делают.
Татьяна сказала, что папиросы и сигареты курят только простолюдины, а уважающие себя люди курят либо трубки, либо сигары, либо вообще не курят. Я ответил на это, что буду курить то, что привык, а на то, что обо мне подумают люди, мне наплевать. Татьяна сказала, что не следует пренебрегать общественным мнением, потому что этим я роняю достоинство священника. Я возразил, что никого не просил делать меня священником. Татьяна вздохнула и сказала, что мне еще многому предстоит научиться. Я промолчал.
Мы долго гуляли по заснеженной Москве, мы перешли Москву-реку по Большому Каменному мосту, дошли до Кремля и вошли внутрь. В этом мире Кремль тоже является резиденцией государя, но не закрыт для посещения посторонними лицами. Мы прогулялись по Соборной площади, мимо прошел какой-то мужик в роскошной собольей шубе, и Татьяна сказала, что это великий князь Кирилл, дядя императора и председатель Государевой Думы. Мда, в моем родном мире Селезнева так просто на улице не встретишь.
— А что, террористов у вас не бывает? — спросил я.
— Кого?
— Ну… если убить какого-нибудь высокого чиновника, это вызовет беспорядок в соответствующей конторе, хотя бы временный… вы же, вроде, с кем-то воюете?
— С Католической Антантой. Да, у них есть террористы, и у нас тоже, только какой дурак будет убивать государственного чиновника? Какая от этого польза? Вот епископа или, прости господи, митрополита — совсем другое дело, но высшие иерархи на улице без охраны не показываются.
— На самом деле вся власть принадлежит Церкви?
— Ну… не вся власть и не одной только Церкви, император у нас не совсем уж декоративная фигура, но… в общем, ты прав.
— Понятно… Всем правят церковники, они построили для себя коммунизм, а народ живет сам по себе, в нищете и невежестве.
— Осторожно, Алексей! Ты впадаешь в ересь. Нельзя дать счастье всем, есть люди, недостойные счастья.
— А кто решает, кто достоин, а кто нет?
— Те, кого выбрал господь.
— А кого он выбрал? И как?
— Хватит, Алексей! Это ересь! Я больше не хочу говорить об этом.
Но меня уже несло.
— Ты считаешь, что все, что творится вокруг — нормально? Что людям запрещено учиться грамоте без церковного благословения — это нормально?
— Грамотный человек может случайно обрести слово.
— Что люди пресмыкаются перед священниками?
— Если моська не пресмыкается, она кусает.
— Что за убийство священника вырезают всю деревню?
— Иначе слишком многие хватались бы за нож просто из зависти.
— Все это нормально?
— А чего ты хочешь? Чтобы каждый полоумный смерд мог сотворять драконов? Ты понимаешь, что в этом случае в мире не останется места для людей?
— Не передергивай! Я хочу, чтобы человек перестал быть игрушкой в руках священников! Ты знаешь, что такое права человека?
— Не знаю. Что это?
— Каждый человек имеет право на жизнь, на труд и отдых, на свободу слова и совести, каждый может исповедовать любую религию или не исповедовать никакой.
— Это закон твоего мира?
— Да.
— У вас нет смертной казни?
— Ну… в общем, есть.
— Тогда что означает право на жизнь?
— Что нельзя лишать жизни просто так, потому что этого захотелось.
— Христос говорил то же самое, этот закон свято чтится у нас.
— Но Дмитрий убил тюремного стража на моих глазах! Он наложил на него заклятье, тот стал полупрозрачным и…
— Наложение призрачности не убивает. Это слово можно отменить, это, конечно, труднее, чем наложить чары, но это возможно. А что, тот стражник умер?
— Умер.
— Отчего?
— Ну… на самом деле это я его убил. Я ударил его и он прямо-таки развалился на куски.
