регулярно, потому что обе занимались в Нонантуме. У Роз были проблемы с сердцем, потом она лежала в больнице, потом ей стало лучше, так что Хедер наверняка было что-то известно. Во-вторых, ей это выгодно. Она уже успела придумать мемориальный конкурс, на котором ей предстоит выиграть. Это омерзительно. И наконец, люди, которые живут через дорогу от парка, говорят, что молния там не ударяла. Они были в это время дома. И уверяют, что удара не было. В таком случае что же произошло? Идет дождь. Роз, вероятно, стоит в луже. У нее кардиостимулятор. Она протягивает руку и дотрагивается до ограды, а ограда металлическая. И в этот момент что-то происходит.
— И что же? Похоже, в этом ты еще не разобралась.
— А вот что. Хедер не единственная, кто мог извлечь из этой смерти выгоду, и даже с кардиостимулятором Роз была незащищенной, незащищеннее многих из нас. Пожалуй, это меня беспокоит больше всего. Масса вещей может вывести стимулятор из строя, и у многих людей был на нее зуб. Например, у родственников Джека. Она не была еврейкой, а он женился на ней, и они справили по нему шиву. А после похорон в доме Джека оказалась его сестра, и все ждали приезда его отца, и выглядело все это как семейное воссоединение. Есть у нее и другие недоброжелатели. Один из них этот сукин сын судья Мартори. Знаешь такого? Она написала на него жалобу. И еще люди, которых она обвинила в жестоком обращение с ребенком. Таким образом, выходит, что вокруг было множество людей, которым не доставляло удовольствия видеть ее живой и невредимой.
Глава 10
На следующее утро я проснулась с мыслями о Хедер, Эбби и двойном вождении. Мне кажется, что соревнования по послушанию — это игра, сочетающая в себе элементы гигантской версии бриджа и тщательно разложенного пасьянса. У вас, как и у прочих игроков, есть партнеры, и вашей основной целью является сделать ход получше, но главную игру при этом вы ведете сами с собой. Двойное вождение столь же бесчестно, как карточное шулерство, и так же бессмысленно, как жульничество при игре в пасьянс; хотя легким трюком это не назовешь, особенно если за дело взялась такая сыгранная команда, как Хедер и Эбби.
Рауди спал у дребезжащего переносного кондиционера марки «Хотпойнт». Лежа с закрытыми глазами, я услышала, как он заворочался, и спустя пару секунд почувствовала, что он смотрит на меня. Можно притвориться спящей перед мужем, любовником или даже собственными детьми, но с собакой этот номер не пройдет.
— Доброе утро, дружище, — сказала я.
Он завилял всем задом и скорчил такую гримасу, какую обычно строят маламуты, если им приспичит залаять, как нормальным псам, но они не помнят, как это делается. Потом он тихонечко поскулил, и мне волей-неволей пришлось сдаться и вылезти из кровати. Когда он сделал свои дела, я отмерила ровно один стакан АНФ-30, наполнила им миску Рауди и наблюдала за тем, как он жадно поглощает еду, пока наконец наполовину опустошенная миска не упала на пол. Я стояла на кухне и размышляла о маламутах и евреях, о своей семье и семье Лии, а также о семье Джека Инглмана, иначе говоря, об инсайдерах и аутсайдерах. До этого странного утра я считала, что для потомственных протестантов реакция семьи Джека на Роз и этот смешанный брак непостижимы, но теперь до меня дошло, что отношения между родителями Лии и моими предками были такими, как если бы они справили шиву друг по другу. С точки зрения моих родителей, сложности с Артуром — и с Касси, как только она вышла за него, — не основывались на каких-либо его поступках, на чем-то личном. Все дело было в том, что мы — заядлые собачники, а Артур принадлежит к совершенно другому клану. Все личное недовольство сводилось к категорическому неприятию — он не такой, как мы. Да, не такой. Ну и что с того?
Вот тут-то и возникает вопрос о евреях и маламутах. И не надо обижаться. Я говорю вполне серьезно. Видите ли, с моей точки зрения, маламут, Бог тому свидетель, порода избранная Всевышним, и неважно, насколько горячо я люблю собак всех пород вообще и каждой из них в отдельности; все равно я не желаю, чтобы мои маламуты рисковали своеобразием родного класса, потому что если это сделают многие, то клана как такового не станет. И что же это за вопрос такой? Разве маламуты настолько лучше других пород? По сравнению с охотничьими собаками, сторожевыми собаками, декоративными собачками маламуты бесполезны, и, если вам вздумается заставить маламута собрать овец в стадо, он соберет их прямехонько себе в пузо. Золотистый ретривер, шелти, немецкая овчарка, пудель, колли либо один из представителей других пятидесяти или шестидесяти пород, не говоря уж об обыкновенной американской дворняге, дрессировке поддаются значительно лучше, нежели среднестатистический маламут. Сибирские лайки лучше бегают, ищейки лучше маламутов берут след, и если я когда-нибудь ослепну, то в качестве поводыря маламута уж точно не выберу. Они исключительны? Нет. Они просто другие. Замечательные. Особенные. Избранные. И не подумайте, пожалуйста, что я путаю собак с людьми. Мне неизвестно, отличаются ли евреи от других людей, но дело не в этом. Я поняла, что многие люди испытывают чувство принадлежности к определенному клану и всячески это чувство культивируют. Я не стала бы скрещивать Рауди с Винни, самой лучшей из моих золотистых ретриверов, и при этом я не имею ничего против них. Но справедливо ли подобным образом относиться к людям? Ответ на этот вопрос был мне пока неизвестен, но нить нащупать мне все же удалось.
— Итак, — обратилась я к Рауди, — ситуация приблизительно следующая: ты окончательно распоясался и безумно влюбился в золотистую ретривершу. В сторону маламутов даже не смотришь, домой возвращаться отказываешься и становишься отцом полукровок. Как при этом чувствую себя я? Допустим, зла как черт. Все ужасно глупо, но поделать с этим я ничего не в силах. Но раз уж мы говорим о людях, то нам следует возвести все чувства в превосходную степень, потому как собак я могу набрать себе сколько угодно, а вот ребенку замену найти уже сложнее. И что же, захочу ли я, чтобы твоей подруги не стало в живых? Достаточно ли накопилось у меня злобы, чтобы прикончить ее? Даже если это единственный способ вернуть тебя домой? Конечно же нет. У меня нет такого желания, ради которого я была бы готова убить собаку.
Но далеко не все так относятся к собакам. Или к людям.
Спустя полчаса ко мне на чашку кофе заскочила Рита, я поделилась с ней своими мыслями, и она посоветовала мне больше не делать то, что я только что сделала, а именно никому о них не рассказывать.
— Послушай, Холли, — с нажимом произнесла Рита, — я никогда ничего не советую. А если и советую, то очень редко. Но тебе я кое-что скажу — не рассказывай никому об этом. Договорились? Я достаточно хорошо знаю тебя и вижу, что для тебя это дело нешуточное. Собаки для тебя способны объяснить все — арабский вопрос, ситуацию на Ближнем Востоке, феминизм, Святую Троицу, психотерапию, высшее образование, короче — все и вся. Но хочу предупредить тебя: большинству людей такие трактовки кажутся легкомысленными и обидными, так что лучше держи язык за зубами. При случае можешь сказать, что просто очень сочувствуешь или что-нибудь еще. Но о собаках рекомендую не заикаться.
— Хорошо, я не буду заикаться о них при Шарлотте Загер, — пообещала я.
— При ком?
— При сестре Джека Инглмана — Шарлотте Загер. Она сегодня будет пересчитывать мне зубы.
— Что?
— Видишь ли, — сказала я, — оказывается, она
Около трех часов дня я уже сидела на синем пластмассовом стуле в желтом пластмассовом офисе медицинского центра Ньютона. Я тщетно пыталась заполнить анкету для пациентов, выданную мне в регистратуре. В анкете спрашивалось, почему я направляюсь на прием именно к доктору Загер, и мне показался неуместным рассказ о том, что я познакомилась с ней в доме ее брата, чья жена-иноверка только что скончалась при подозрительных обстоятельствах; что в тот вечер доктор Загер впервые оказалась в доме своего брата, чья семья уже давно заживо похоронила его после того, как Джек женился Роз; что в гостях у брата доктор Загер неожиданно почувствовала себя совсем как дома; что я стала гадать, что же за человек такой эта доктор Загер, и что мне не удалось придумать лучшего способа знакомства с дантистом,
