— А как мы туда перебираться будем? — довольно невежливо перебил проводника сгоравший от любопытства Жорка. Ему, конечно, кое-что уже объяснили, но все на бегу, коротко и скупо. — Тут ведь никаких ворот-то нет!
— Конечно нет, — неторопливо промолвил Сергей Владимирович, наливая почти черный пахучий напиток в опустевшую чашку и протягивая ее «болезному» Конькевичу. — Прямо так и пойдем… Да вы сами все сейчас увидите.
Далекий крик повторился.
— Не обращайте внимания. — Старик достал из-за пазухи потертый портсигар из нержавейки с изображенной на крышке охотничьей собакой, сжимающей в зубах подстреленную утку, и, предложив всем, закурил сигарету, вставив ее в черный от никотина самодельный плексигласовый мундштук. — Пусть орут. Неповадно будет за нами ходить.
— И все же, — нетерпеливый Жорка просто по-детски подпрыгивал на месте от нетерпения, так ему хотелось узнать все и побыстрее, — как там?
— Да увидите скоро. — Берестов поднес к лицу руку со старенькими, еще более раннего, чем у Александрова, выпуска «командирскими» на запястье. — Меньше минуты осталось. Давайте собираться помаленьку.
Тон его был будничен, как будто сейчас предстояло усесться в обычный поезд, отправлявшийся куда-то, пусть и далеко, но во вполне известном направлении.
— Действительно, Георгий, — поддержал проводника Николай, сам сгоравший от нетерпения и какого-то подспудного страха, словно в армии, когда предстояло первый раз в жизни прыгнуть с парашютом. — Тебе же сказано…
В этот момент что-то в окружающем мире изменилось, причем это «что-то» почувствовали все, а не только Шаляпин, прекративший свое жизненно необходимое занятие и настороживший уши, уставясь в одну точку. Откуда-то донесся едва слышный звук, похожий на вздох, долетел порыв ледяного ветра, швырнувший в лица сидящим на снегу людям пригоршню колючих ледяных игл.
— Началось, — выдохнул Сергей Владимирович, выхватывая у ротмистра колпачок с недопитым чаем и торопливо увязывая вещмешок.
В воздухе на фоне темной стены неподвижных камышей нарисовался какой-то туманный овал около полутора метров высотой, откуда немилосердно дуло и даже проносилась поземка.
— Вперед! — деловито скомандовал Берестов, мгновенно преобразившись. — Первым идет… Девушка.
— Н-нет! Я боюсь! — затрясла головой Валюша, мертвой хваткой вцепившаяся в Жорку, тоже побледневшего и подобравшегося.
— Иди, родная! Некогда уговаривать!
— Я пойду. — Николай шагнул вперед, закидывая на плечо оба рюкзака — свой и Жоркин.
— Хорошо, — легко согласился «миропроходец», перекрикивая свист бьющего словно из сопла реактивного двигателя ледяного воздуха. — Иди. Только на той стороне никуда не отходи, жди нас.
Николай, увязая в рыхлом сугробе по колено, подошел к туманному пятну, уже успевшему превратиться в вытянутую в его сторону белесую кляксу, и, почему-то зажмурившись, шагнул, высоко поднимая ногу, словно через порог, в снежную круговерть…
Рюкзак тянул на дно, точно двухпудовая гиря, пальцы, вцепившиеся в кромку промоины, уже отказывались держать, когда из туманного марева выскочил Князь, волокущий какую-то длинную палку.
— Держитесь еще, господин подпоручик? — как всегда он был иронично-вежлив. — Потерпите еще пару минут.
Полуобгорелая деревянная рейка метров трех длиной, опасно потрескивая, просунулась под руки мертвой хваткой вцепившегося в лед Лукиченко.
— Вот я вас и зафиксировал. Потерпите, я там еще кое-что видел…
Ног, болтающихся в ледяной воде, лейтенант уже не чувствовал, холод медленно, но верно поднимался выше.
«Это что, уже конец? Похоже, что так. — Виталий зажмурил глаза, чувствуя, как по заледенелым щекам бегут горячие струйки. — Жалко-то как… Впустую жизнь пролетела…»
Вспомнились родители, крепкие еще, далеко не старые колхозники из-под Харькова, родной, утопающий в зелени фруктового сада дом… Сестра Оксанка, заливисто хохочущая, сидя на завалинке… Лениво струящаяся между сонных берегов речка Батыевка. Как приятно на заре зайти в ее теплую, словно парное молоко, воду… Пробуют голоса лягушки, едва слышно плещутся в камыше окуньки… Благодать… А на том берегу — она… Галюня!
— Эй! Не спать, подпоручик! — Жесткая ладонь хлещет по щекам. — Подъем!
Смерзшиеся ресницы разлепить почти невозможно.
— Не спать!
Сжатые губы раздвигает что-то твердое, больно прищемляя десну, и тут же в рот льется что-то обжигающее…
— Так, так! Глотайте, нечего плеваться.
Раскаленная струйка скатывается по пищеводу, взрываясь в желудке фейерверком. Лейтенант, перекатившись на бок, заходится кашлем.
— Ожили? Молодцом! — хвалит Кавардовский, сидящий в одном свитере, делая долгий глоток из плоской металлической фляжки. — Я всегда говорил, что добрый коньяк делает чудеса! Даже если он местного производства.
Рядом, возле длинного белоснежного сугроба потрескивает костер из щедро наломанного камыша. Лукиченко, укрытый пальто Князя, лежит на пышной подстилке из него же, а его одежда, распяленная на каких-то вешках, сушится у огня.
— Все это хорошо, подпоручик. — Князь, поболтав фляжкой над ухом, спрятал ее в рюкзак. — Но друзей наших мы, увы, упустили. Хотя, будем надеяться, — ненадолго.
Часть вторая
ИСКУССТВО ПРОГРЫЗАТЬ ДЫРКИ
15
Секущий лицо мириадами колючих снежинок ветер заставлял продавливать его ощутимую плотность всем телом, нагнувшись вперед, словно за плечами тянулись сани с громоздкой поклажей. Глаза открыть никак не удавалось: высекая слезы, плотный, насыщенный ледяными кристаллами поток воздуха заставлял их тут же зажмуривать. Шаг, еще один, еще…
Двадцатый примерно раз переставив ноги, Николай опомнился: до снежной линзы было всего каких-нибудь три-четыре шага, а вовсе не два десятка. Преодолев воздушный напор, капитан повернулся к ветру спиной, сразу ощутив, как легче стало дышать, и с трудом разлепил обледеневшие ресницы.
Судя по тому, что он видел перед тем как зажмурить глаза, делая шаг в снежный конус, кругом должно было простираться море высоченного камыша, несколько поредевшего от зимних ветров и посягательств рыбаков, но все равно непроходимого. Однако на деле ничего подобного не обнаруживалось.
Кругом, насколько позволял рассмотреть несомый шквалистым ветром снег, расстилалась белая равнина, поросшая какими-то чахлыми кустиками, вдали упиравшаяся в темную стену леса, а в подветренную сторону немного понижавшаяся, исчезая в белом мареве. Никакого камыша, никакого
