прополоскав рот и умывшись уже по-настоящему ледяной влагой, Александров почувствовал себя значительно лучше. Чтобы потом не терять времени, да и не чертыхаться, обнаружив поутру, не дай бог, отсутствие воды в кране, он наполнил чайник и направился, было, снова к постели, но тут яростно зазвонил телефон в прихожей.
Вот оно что! Кто бы это в такую рань? Печальный опыт уныло напомнил Александрову, что ожидать от ранних звонков чего-либо хорошего по меньшей мере наивно.
Трубка была холодной, скользкой, и прикладывать ее к уху было неприятно.
— Александров, — нехотя буркнул капитан в мембрану.
— Какого хрена… ты там спишь, Александров?! — заорала трубка голосом начальника отдела подполковника Каминского. — Почему сразу не берешь? Нажрался опять, что ли?
Николай выдержал паузу.
— Сплю, как все нормальные люди, товарищ подполковник. У меня, если вы забыли невзначай, выходной, — с достоинством ответил он. — А что случилось?
Каминский в трубке, прежде чем ответить, матерился с минуту длинно и заковыристо, артистически нанизывая одну непристойность на другую. Несмотря на раздражение, Николай невольно заслушался, ибо подполковник слыл одним из лучших матерщинников не только управления, но и всего города.
Наконец нецензурное вдохновение начальника иссякло, и он сухо бросил:
— Крестники твои вчерашние в камере чего-то не поделили. Один холодный уже, а другой — в реанимации…
Николай даже задохнулся:
— Как же они в одной камере оказались-то? Я же специально…
Подполковник помолчал и буркнул раздраженно:
— А я почем знаю? Оказались, и все тут! Ладно, пять минут на сборы. Машину за тобой я уже выслал…
Как оказалось, ночью срочно потребовалась камера для одной бабы, пардон, женщины, подрезавшей по пьянке своего благоверного, а так как подходящих помещений в старом тесноватом здании горотдела было всего два, осатаневший от недосыпа дежурный, ничтоже сумняшеся, велел перевести запертого в одиночестве Клеща в общую камеру. Старлей, состарившийся на службе без какой-либо перспективы на повышение, понадеялся на русский авось, и в результате капитан Александров сидел теперь над телом киргизского паренька, который, казалось, с большим интересом изучал своими непроницаемо-азиатскими глазенками лабиринт трещин на давно не ремонтированном потолке. Однако результатов своего исследования он уже, увы, не мог сообщить никому, кроме своего Аллаха, по причине располосованного от уха до уха горла…
Как показали срочно допрошенные еще до приезда Александрова сокамерники убитого — двое наперсточников, задержанных утром на автовокзале, и местный агрессивный бомж Ксенофонтыч — поначалу ничего не предвещало трагедии. Клеща подселили часов в двенадцать ночи, и он, пугнув по праву бывалого урки, старых обитателей камеры и перекинувшись с подельщиком парой-другой слов, завалился спать. За ним уснули и остальные обитатели камеры. Проснулся первым, оттого что на него хлынула какая- то теплая жидкость, Ксенофонтыч, занимавший место как раз под киргизом. Соскочив с нар с целью «урыть узкопленочного зассанца», он сам чуть не наделал в штаны при виде страшной картины: азиат бился в агонии, разбрызгивая вокруг темные в тусклом свете лампочки-сороковки, светившей под потолком камеры, струи крови.
Еще больше бомж, повидавший в своей длинной жизни многое, ошалел при виде второго парнишки, Клеща, который, уже глубоко распоров в двух местах левое запястье, обливаясь кровью, резал лезвием безопасной бритвы, неизвестно каким образом пронесенным в камеру, вены на правой руке. Опомнившись, бомж кинулся ему на помощь, но парень, уже переступивший зыбкую грань небытия, никак не давался в руки, умудрившись серьезно поранить доброжелателя. От шума борьбы проснулись остальные и, общими усилиями кое-как скрутив самоубийцу-неудачника, вызвали охрану.
Резался Клещ всерьез, не напоказ, как это обычно случается в КПЗ, и к тому моменту, когда подоспела настоящая подмога, потерял столько крови, что, несмотря на наложенные жгуты, быстро потерял сознание и впал в кому еще до приезда бригады «скорой помощи». Врачи ничего обнадеживающего сказать не смогли и увезли пострадавшего, наотрез отказавшись от Базарбаева, помочь которому мог бы теперь только Аллах, в которого, кстати, парень из степей, вероятнее всего, не верил…
Александрову ничего не оставалось, как дотошно допросить всю оставшуюся в камере троицу.
Наперсточники смогли сообщить мало путного, так как проснулись только под занавес скоротечной трагедии, а бомж к ранее сказанному (надо заметить, сказанному довольно связно), больше ничего существенного добавить не мог. Теперь он, белея замотанной свежим бинтом щекой (Клещ, вырываясь, наотмашь полоснул его лезвием так, что еще чуть-чуть, и наперсточники остались бы досыпать в одиночестве), сидел перед капитаном, сжимая в покрытых запекшейся чужой и своей кровью грязных трясущихся пальцах дымящийся окурок сигареты, и занудно твердил одно и то же: «Не помню я ничего, гражданин начальник, не помню я ничего…»
Внезапно он подскочил на табурете и заорал прямо в лицо Александрову, обдавая того вонью полусгнивших зубов и возбужденно брызгая слюной:
— Вспомнил, вспомнил, гражданин начальник! Сначала он только орал да матерился, а как скрутили мы его, говорит, да тоскливо так говорит: «Будьте людьми, дайте сдохнуть, козлы! Все равно мне не жить. Князь меня достанет…»
— Кто-кто?
— Князь, говорит, достанет.
— Князь, это что — кличка?
В ответ Ксенофонтыч пожал плечами.
— Погоняло наверняка. У нас на зоне, когда я срок тянул, Граф один был. Манеры, как у настоящего графа, я в киношке видел. В законе был Граф… А тут Князь. Одна хрень! Настоящих-то князей почитай восемьдесят лет нету, повывели всех…
— А еще что он говорил?
— Да ничего он больше не говорил, стонал только. А как вертухаи набежали, вообще замолк напрочь. По-моему, он уже тогда ничего не петрил, кровищи-то из него вышло — ужас! Как водица бежала кровянка… Мы ему раны-то прижимаем, а она все одно бежит сквозь пальцы, кровушка-то… Красная-красная…
Бомж снова затрясся, и Александров, по-человечески пожалев этого нелепого и по-своему несчастного человека, сунул ему в руку мятую пачку «Примы» с парой-тройкой сигарет, валявшуюся с незапамятных пор в столе, и отпустил с богом в камеру.
На часах значилось восемь утра. Пора было наведаться в больницу. На звонок в реанимацию Николаю ответили, что, хотя поступивший ночью после попытки суицида пациент потерял очень много крови, он пребывает в сознании и может говорить. Жизни его уже ничего не угрожает.
Накинув на плечи тесный, некогда белый, а теперь имеющий довольно-таки неопределенный цвет халат, Александров быстро шагал по коридору реанимационного отделения городской больницы, едва поспевая за бородатым здоровяком-врачом в зеленом хирургическом балахоне с развевающейся за плечом, словно знамя газавата, повязкой. Завидев чернобородого великана, попадающиеся навстречу ходячие больные и медсестры почтительно липли к стенам, уступая дорогу местному «царю, богу и воинскому начальнику» в одном лице.
— Только прошу вас, товарищ капитан, — гудел диаконским басом хирург, фирменным жестом (с помощью никелированного пинцета устрашающих размеров) выхватывая из суетливо предложенной Александровым пачки «Космоса» сигарету, — недолго. Парня едва вытащили, вы понимаете откуда, и он еще очень слаб… Перед дверью палаты сидел, держа на коленях тупорылый «АКСУ» молоденький сержант. Видимо, проштрафившийся дежурный решил перестраховаться, не дожидаясь распоряжения сверху. Завидев капитана, охранник вскочил и вытянулся, выдавая себя неистребимой повадкой вчерашнего солдата срочной службы.
— Товарищ капитан, за время…
