брезентовый поводок лопнул! Тогда бы я спокойно проспал до самого вечера». – Ластычев с тоской взглянул на будильник и повторил попытку подняться.
Он сел, спустил грязные (и немного опухшие, что-то стали опухать по утрам) ноги на пол. Машинально (привычный жест, оставшийся в наследство от прошлой жизни, сейчас он не значил ничего) провел рукой по щекам и подбородку. Колючая щетина на месте. «Ну конечно, а куда же ей деться? Я же забыл отдать команду Барону, чтобы побрил меня, пока я сплю», – с усмешкой подумал Ластычев и тяжело встал.
Некоторые половицы давно уже прогнили, и он ступал, как по минному полю: наизусть помня опасные места.
Подошел к двери, скинул крючок. Вообще-то смысла в том, чтобы запираться, не было, но он все равно– закрывал дверь на хлипкий крючок.
На пороге стоял молодой черноволосый красавец в милицейской форме. Аккуратно уложенные волосы были зачесаны назад.
«Таскает фуражку под мышкой, – подумал Ластычев. – Пи жон...»
– Ну? Чего?
Ларионов не стал заходить в избушку. В нос ему ударил запах прокисшей пищи и давно не мытого тела. Он поморщился:
– Давай, опускай шлагбаум! Надо закрыть переезд.
– Это зачем? – Ластычев из-за плеча майора выглянул на улицу.
По ТУ сторону переезда стоял милицейский уазик с включенной мигалкой. Перед ним выстроились неровной цепью люди в полном боевом снаряжении: бронежилеты, каски, на груди автоматы.
– Ого! – удивился Ластычев. – Никак батюшка царь к нам пожаловал? Литерным составом из Алексина в Калугу с остановкой в Ферзикове?
– Давай, не тяни. Опускай!
– А что случилось, майор?
– Так надо.
Ластычев пожал плечами, надел стоптанные кеды. Кеды были его летней обувью, валенки (изрядно погрызенные молью) – зимней, а резиновые сапоги – всесезонной. Другой обуви не было.
– Как скажешь... – Он подошел к пульту– небольшому столбику, похожему на профессорскую кафедру, выкрашенную в серебристый цвет, – откинул крышку и нажал красную кнопку.
Оба шлагбаума дернулись, как по команде, и стали медленно опускаться.
Ларионов удовлетворенно кивнул и поспешил обратно, на ТУ сторону.
Ластычев похлопал себя по карманам, поискал сигареты. Сигарет, естественно, не было. Он вернулся в комнату, взял со стола стеклянную банку, набитую пеплом. Встряхнул, но не обнаружил ни одного бычка. Вот оказия. Видимо, он распотрошил их еще вчера – завернул табак в газету и выкурил. Ластычев озадаченно почесал в затылке и вышел на улицу. Подошел к переезду, но стоило ему поравняться со шлагбаумом, как раздался грозный окрик:
– Стой! Дальше нельзя!
Это звучало как приказ, и Ластычев повиновался – скорее автоматически, не успев осознать разумом, что он делает.
Ларионов снова подошел к нему: теперь они стояли разделенные шлагбаумом.
– В чем дело, парень?
– Значит, так. – Налетевший порыв ветра выбил из прически Ларионова одну прядь, майор неторопливо пригладил ее рукой, вернув на место. – Я тебе не парень, а товарищ майор. Это понятно?
Ластычев сощурился, пристально посмотрел на «товарища майора», но не сказал ни слова. Он просто кивнул.
– Хорошо. Теперь слушай меня внимательно. Эта территория, – он ткнул пальцем с аккуратно подстриженным ногтем куда-то за спину Ластычева, – оцеплена. У нас есть приказ: никого не пускать – ни в ту, ни в другую сторону. А в случае неповиновения – применять табельное оружие. Это тоже понятно?
– Ого! – Ластычев присвистнул. – Дело-то, похоже, серьезное?
– Вот именно.
– Так что же... Вы теперь меня не выпустите? Ларионов покачал головой:
– Не имеем права.
– Что, даже в Ферзиково? А может... – Он замешкался, придумывая убедительную причину, в поселке у него никаких дел не было. Наконец он ляпнул первое, что пришло в голову, и сразу понял, что сморозил глупость: – А может, я хочу купить молока?
Холодный взгляд серых глаз уткнулся в него, как острая палка.
– Коровы нынче не доятся, – почти по слогам произнес
Ларионов
Из машины высунулся водитель. Он, как и все, был в бронежилете и каске.
– Товарищ майор! – крикнул водитель. – Отдел на связи! – Он сделал пальцы наподобие «козы» и постучал себя по плечу: мол, подполковник звонит.
– Не вздумай сойти с места! – сказал Ларионов и побежал к уазику.
Ластычев стоял, озираясь. «Территория оцеплена. С какой это радости? Что за дерьмо он тут вешает мне на уши?»
На той стороне послышался утробный рев мотора, из-за поворота показалась знакомая машина – голубой ЗИЛ с желтой цистерной. На цистерне было написано «Молоко». Два раза в день эта машина проезжала через переезд, отвозила скудные дары бронцевских буренок на ферзиковский молокозавод.
Ластычев видел, как парня остановили и заставили развернуться. Тот пробовал ругаться, но его быстро вразумили.
Машина попятилась задним ходом метров тридцать, на пятачке, залитом асфальтом (когда-то здесь была автобусная остановка), развернулась и снова скрылась за поворотом. Происходило что-то непонятное.
Еще через минуту Ларионов вернулся к шлагбауму:
– Слушай, давай не будем ссориться. Запрись в своей хибарке и сиди тихо. У меня приказ, понимаешь? Вот и все.
– «Приказ», – передразнил его обходчик. – Про приказ мне рассказывать не надо. Ты небось еще бабы-то голой не видел, когда я присягу принимал. Что такое приказ, я в курсе. Ты лучше скажи, что происходит?
Ларионов покачал головой. То ли он сам не знал, то ли... То ли выполнял другой приказ: хранить секретность.
– Ну ладно.
Что-то в бывшем комбате (что-то гражданское, наносное, словно ил на дне ручья) пробовало возразить: мол, как же это так? Что я теперь, прокаженный? Ты же сам переступал эту ГРАНИЦУ, и ничего страшного не случилось? Но другая, военная часть сознания, глубоко погребенная под алкогольной пылью, все еще была живой и твердой. «Приказ есть приказ». Точнее не скажешь. Это такая штука... Ее не надо обдумывать– только выполнять.
– Слушай, майор... У тебя курить есть? Боюсь, уши распухнут, а ты мне в Ферзиково ходить не разрешаешь.
