казнь на долгий искусственный сон под сводами сталактитовой пещеры. Древние имели свои связи во внешнем мире и сумели достать экспериментальное, идеально подошедшее для их целей оборудование. Изгою не дали ни малейшей гарантии выживания, да, впрочем, его согласия никто и не спрашивал. Но перед тем как погрузить в анабиоз, с Изгоя взяли нерушимую клятву — если осужденного однажды простят и вернут к жизни, то он беспрекословно выполнит порученное ему задание. Рейн дал слово…
Последним, что он запомнил, стали скорбно склоненные над его саркофагом морды Древних — великих жрецов Митры, страшные и мохнатые. А затем проклятого смертника окутал могильный холод, жуткий и колючий, пронизывающий до самых костей и повелительно напевающий:
— Спи, спи…
Веки Рейна сомкнулись…
Изгой поднял голову с подушки, с болью отрывая примерзшие к ней волосы и кривясь от неприятного покалывания в затекших мышцах. Интересно, сколько времени он спал? Прозрачную крышку камеры для анабиоза покрывал толстый слой пыли, но его одежда, упакованная в герметично запаянный пластик, осталась безупречно чистой и свежей. Рейн неторопливо оделся, испытывая нарастающее чувство голода и вспоминая местоположение небольшого кафе, где он по своей давней привычке частенько обедал ранее. Ну тогда, до всех приключившихся с ним невзгод… Он подхватил любимый меч и, легко совершив несколько пробных выпадов, вложил его в подвешенные на поясе ножны. Полностью пробудившееся тело повиновалось Рейну безукоризненно, ничуть не утратив прежней гибкости и силы. Вот только оставленное ему огнестрельное оружие выглядело абсолютно незнакомым, буквально ошеломив непривычно изящными обтекаемыми формами. Впрочем, по принципу устройства оно оказалось ничуть не сложнее доброго старого немецкого люгера.
Рейн засунул в карман белого плаща документы и внушительную пачку денег, пообещав себе разобраться с ними чуть позднее. Он шокировано расширил глаза, прочитав указанную на авиабилете дату — третье января две тысячи десятого года. Выходит, он проспал целых двадцать пять лет!
Изгой взволнованно присвистнул, заметив выведенное на пыли слово: «Сегодня!» Позаботившийся о нем доброжелатель оставил Рейну и его фамильный серебряный перстень, удивляющий необычным рисунком, нанесенным на его поверхность, — снежинкой, помещенной в центр спирали, и прежний наручный хронометр, швейцарский, подаренный еще отцом. Золотая безделушка оказалась заведенной и сейчас исправно тикала, отмеривая минуты и секунды его новой жизни. Приглядевшись, Рейн понял — самолет вылетает ровно через четыре часа. Изгою следовало поспешить.
«Значит, так, — решил Рейн, — сначала ужин в кафе, а дальше — в аэропорт». Он развернулся на каблуках и покинул пещеру, даже не бросив прощального взгляда на убежище, столь долго служившее ему приютом.
Воин дождя прекрасно запомнил нашептанное ему задание, хотя и не разглядел произносящего слова жреца. Но разве это имело какое-то значение?
Рейн торопился…
На следующий день снегопад резко усилился, а столбик температуры застыл, будто вкопанный, остановившись в районе минус трех градусов по Цельсию и радуя нас неожиданной оттепелью. Снег валил стеной, успешно противодействуя и свету включенных фар и жалким потугам автомобильных «дворников».
Я скормила проигрывателю диск с записью последнего альбома Сезарии Эворы и немного сдвинула связанную из ангорки полоску, прикрывающую уши. Скрученные в компактный узел волосы отягощали мой затылок. Сильно начерненные ресницы и малиновая помада на губах повторяли цвета теплой синтепоновой курточки. Я приподнялась, удовлетворенно разглядывая свое лицо в зеркале заднего вида. Не бывает некрасивых женщин! Просто есть женщины, еще не научившиеся правильно пользоваться своей красотой…
Салон автомобиля заполнила чудесная песня, что с волнующей хрипотцой пела Сезария, удивительно гармонично сплетая свой чарующий голос с завораживающими переливами гавайской гитары. Мою душу наполнила смутная тоска по свету далеких звезд, вызванная одиночеством и ожиданием новой, настоящей любви. Я почти физически ощутила приближение чего-то светлого, не присущего нашему погрязшему в пошлости миру… Но тут Галка, совершенно не воспринимающая эту португальскую певицу, зато фанатично обожающая Диму Билана, пренебрежительно наморщила нос и убавила громкость. Я саркастично фукнула сквозь зубы. Одни предпочитают слушать музыку, напрочь забивающую ритм жизни, а другие ту, которая делает его еще отчетливее.
— Ну и погодка, мать ее! — занудно брюзжала клещом вцепившаяся в руль Галина. — Хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Нормальные люди сейчас дома у телика сидят, матч «Локомотива» с «Зенитом» смотрят…
— Фантазерка, паровоз с фотоаппаратом играть не могут, — проказливо хихикнула я, желая немного развеять ее мрачные мысли, даже невзирая на то, что у меня самой кошки на душе скребли от какого-то нехорошего предчувствия.
— Ну хохми-хохми, скрашивай нам дорогу, — хмуро откликнулась подружка. — Или все же обратно повернем, пока не поздно?
— Вот так дела! — критически хмыкнула я, — А не ты ли сама, с флагами и песнями, меня на эту игру поехать сагитировала?
— Я! — кисло подтвердила Галка, прибавляя скорости. — Но уже передумала…
— Почему? — недоуменно вздернула брови я.
— Страшно, — нехотя созналась она, нервно подергивая щекой. — Не понарошку, а действительно страшно! Витает сегодня в воздухе нечто такое, — она неопределенно прищелкнула пальцами, — опасное, ни фига не сказочное и не новогоднее…
Я промолчала, не найдя подходящих слов, способных опровергнуть столь дикое заявление. Я тоже подмечала это навязчивое угрюмое оцепенение, нависшее над испуганно затаившимся городом, ждущим прихода чего-то древнего и мистического. Так ведет себя попавшая в паутину муха, обреченно предчувствующая приближение голодного паука, проснувшегося от многолетней спячки и вышедшего на охоту…
«Дозор, — вдруг дошло до меня. — Ночной дозор! Это же не наша игра, это фикция, а мы в ней — всего лишь пешки… Но кто тогда призван стать главными игроками?..»
На улице стемнело. Проезжая часть казалась бесконечным черным тоннелем, уходящим куда-то в пустоту и смутно освещенным ненадежно-переливчатым светом галогенных вывесок над витринами магазинов. Впрочем, эта часть города являлась более старой, удаленной от центрального проспекта, а поэтому здесь почти не попадались шикарные бутики и, следовательно, было намного темнее и тише. Город то ли вымер, то ли отсыпался впрок, устав от затяжной праздничной гулянки. Мы чувствовали себя крайне
