телом и непроизвольно нажала на курок. Третий патрон, с которым были связаны последние надежды остановить страшную тварь, вылетел в трубу ствола. Она не успела обернуться, чтобы посмотреть, кто стоит у нее за спиной, — существо зарычало и двинулось вперед, ускоряя шаг.
Эта картина застыла у нее перед глазами: чудовище, раскрывшее в боевом кличе половину рта, и его хлюпающие мозги, стекающие на плечо, как подтаявшее шоколадное мороженое.
Не оборачиваясь, Анастасия передернула цевье и взяла сумку на прицел. Теперь ей достаточно шевельнуть пальцем, и все в радиусе пятидесяти метров взлетит на воздух, перемешается, словно в гигантском миксере, в огромную кучу мусора и плавно, бесшумно, как в немом кино, опустится на землю.
Ноги сами принесли Ружецкого к Левой Груди, поросшей по краю густыми кустами орешника. Летом там играли мальчишки из тех, что помладше — на школьном дворе собирались взрослые ребята, и малышню они к себе не подпускали.
Осенью высохший кустарник рубили на растопку: орешник хорошо горел и давал стойкий жар, что особенно ценится долгими зимними вечерами.
Ружецкий видел, как со стороны Ног надвигается волна жадного пламени, оранжевые языки облизывали стены деревянных домов, а невидимые зубы перемалывали их с громким хрустом.
Отблески пламени играли на тонких ветках, и, хотя не было ни ветерка, казалось, что орешник медленно движется, как водоросли в ленивой реке, протягивает к нему свои цепкие пальцы и пытается что-то сказать.
Ружецкий ступил в заросли, осторожно и с опаской, как ступают в холодную воду. Он держал ружье обеими руками, нацелив стволы в воздух, и внимательно глядел себе под ноги. Он увидел перед собой что- то, похожее на грязную застывшую лужу. Ружецкому показалось, что лужа движется, медленно вздымается и опадает, как погасший купол парашюта. Ружецкий остановился, присматриваясь. Черная масса снова вздыбилась и медленно, будто из нее постепенно выпускали воздух, опала, стала плоской, как половая тряпка.
Ружецкий проглотил комок и сделал короткий шаг вперед. Жаль, что у него не было фонарика.
Внезапно за его спиной раздался громкий звук, четкий и резкий, как выстрел. Ружецкий быстро обернулся.
Дом Бирюковых, глядевший пустыми черными глазницами окон на Молодежную улицу, озарился изнутри тревожным сиянием. В окнах показалось рыжее пламя, из рам вылетели стекла, этот звук он и принял за выстрел. Горячие бесплотные пальцы огня, извиваясь, вылезли из окон и схватили дом за крышу, будто взяли ее в горсть. Огненные пальцы перебирали все быстрее и быстрее, словно играли какую-то чарующую мелодию… или ощупывали жертву. Наконец они продавили почерневшую крышу, и она обрушилась с тяжелым стоном. Ружецкий отвернулся.
Теперь, в пламени, объявшем ближний дом, он видел заросли орешника чуть лучше и смог наконец разглядеть, что за черная лужа дышала у него под ногами. Огромный черный пес, точнее, его косматая шкура и голова с ощерившейся пастью. Пес был абсолютно плоским, будто из него вытащили все внутренности, мышцы и кости. Время от времени по шкуре пробегала слабая дрожь, шкура начинала подниматься, как тесто, и, раздувшись, снова опадала. В такие моменты собачьи глаза загорались тусклыми огоньками, но они быстро гасли, словно лампочки, которым не хватало электричества. В нос ударила болотная вонь и запах паленой шерсти. Приглядевшись, Ружецкий увидел, что лапы, морда и широкая грудь пса обожжены, толстые черные волоски запеклись блестящей коркой.
Ружецкий взял ружье на изготовку и двинулся дальше, борясь со Страхом.
Петя! — негромко позвал он.
В кустах неподалеку раздался слабый шорох, за которым последовал сдавленный стон. Ружецкий пошел на звук, боясь того, что он должен найти.
Первое, что он увидел, — это ноги в черных ботинках, беспорядочно загребавшие сухую листву. Ноги били по земле в такт тихому мычанию: кто-то выл от жестокой боли.
— Кто здесь? — спросил Ружецкий, но не дождался внятного ответа. Вой стал громче.
Ружецкий подошел ближе и наклонился над лежащим человеком. Он лежал на спине, прижав ладони к лицу. По фигуре и одежде Ружецкий понял, что перед ним — Левенталь. Левенталь выл и бил ногами по земле, будто хотел выместить свою боль на ней.
— Эй, Франц Иосифович! Что с вами?
Вой постепенно затих и перешел во всхлипывания. Левенталь отнял ладони от лица, и Ружецкий увидел, что у него нет глаз.
— О боже!
Желтая слизь, смешанная с кровью, стекала по щекам несчастного Книжника. Левенталь уперся руками в землю и попробовал подняться, но его скрутил новый приступ боли, и он снова упал, прижав ладони к пустым глазницам. Сухая земля и опавшие листья прилипли к лицу и превратили его в ужасную маску.
— НЕЛЬЗЯ!.. — выдавил из себя Левенталь. — Нельзя отдавать!
Эти слова Ружецкий уже слышал сегодня. Совсем недавно, но он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах.
— О боже! — повторил он. — Кто это сделал?
— Нельзя отдавать! — рыдал Левенталь. Он завалился на бок и подтянул колени к животу. Его тело забилось в агонии, и Ружецкий в ужасе отпрянул. — Нель… зя… — прохрипел он, изо рта показалась темная струйка крови. Она бежала все быстрее и быстрее, становясь все шире. Левенталь закашлялся, алые брызги разлетелись по траве. Он дернулся еще раз и затих. Тело, согнутое дугой, обмякло и стало медленно распрямляться, как смятая бумага.
Ружецкий вскочил и огляделся. Убийца Левенталя был где-то поблизости. Он чувствовал это. Он знал, что пара затаившихся глаз следит за ним, выжидает чего-то. И, скорее всего, боится.
— Папа!
Голос прозвучал… Где? В воздухе или в его голове? Ружецкий не разобрал, да это было и не важно. И снова:
— Па… па… — через силу, будто кто-то сжимал Пете горло, не давая говорить.
Ружецкий набрал полную грудь воздуха.
— Я здесь, сынок! Я иду! — Он бросился вперед, в заросли орешника, туда, откуда доносился тихий прерывающийся голос его сына.
Пинт шел по Центральной улице, держа в руке мягкую Васькину ладошку.
Улица выходила за пределы города и там, где стоял покосившийся столб с табличкой «Горная Долина», поворачивала почти под прямым углом направо, продолжаясь дорогой, ведущей к Ковелю.
Пинт шел и оглядывался. Черная на фоне подступающего пламени женская фигурка за его спиной постепенно уменьшалась. Оскар видел, как она присела на одно колено, словно приготовилась выполнить стандартное упражнение в тире.
Одна и та же мысль не давала ему покоя: что лежит в брезентовой сумке? Ему казалось, что он знает. По крайней мере, догадывается.
Да! Днем, на кладбище, когда я дрался с Шерифом, я бегло осмотрел его уазик и заметил эту сумку, но не заглянул внутрь. Почему она достала ее из машины? Зачем она ей потребовалась?
Немного не доходя до столба с табличкой, он остановился и сказал:
— Валентин Николаевич! Возьмите ребенка, я сейчас вернусь.
Тамбовцев молча взглянул на него и взял Ваську за руку: это было нелишней предосторожностью — маленький Баженов так и норовил вырваться и броситься к матери.
Пинт развернулся и пошел назад, но Лена преградила ему путь:
— Нет! Ты должен уйти из города.
Пинт мягко положил руки ей на плечи и отстранил:
— Я не могу оставить ее там.
— Нет, ты должен. — Она посмотрела на Ваську холодным оценивающим взглядом и, понизив голос
