Я повернулся и пошел к двери. Никто не пытался меня остановить. Я подошел к двери и вспомнил, что просто так она не откроется. Я обернулся и сказал:
— Откройте.
Молодой человек медленно ответил, кажется, он боится делать резкие движения даже голосом:
— Дверь заблокирована. В здании тревога. Вам не уйти.
Я усмехнулся. Забавно, что он обратился ко мне на «вы». Как мало надо сделать, чтобы тебя начали уважать — всего лишь убить человека на глазах у собеседника.
Я сел обратно в кресло, из которого так хотел вырваться минуту назад. Я спросил:
— Ну и что будет дальше?
Мои собеседники промолчали. Судя по тому, как они одновременно отвели взгляд, у них предусмотрена какая-то стандартная процедура на этот случай. Например, в комнату подается усыпляющий газ. Я решил, что не буду проверять, верно ли это предположение. Я телепортировался.
Секунду назад я сидел в подвале ФР, и вот мир расплылся, краски выцвели, все стало однотонно- серым, белесые огоньки, черные пятна, все колышется, вращается и переливается. Я знаю, что это место называется «центр вечности», но я не знаю, откуда я это знаю. Я успел подумать, что не указал точку назначения, но сквозь ускользающую сероту уже проступили краски реального мира. Я сразу узнал, где нахожусь — я стоял посреди своей комнаты.
Мир еще не успел обрести все многоцветье, а я уже понял, что в интерьере моей комнаты кое-что неправильно. Незнакомый мужчина сидел на корточках перед моим письменным столом и с явным любопытством заглядывал в выдвинутый нижний ящик. Он не видел меня, он сидел спиной ко мне, и я не видел его лица, но во всей его позе было нечто такое, будто он не роется в чужом столе, а выковыривает алмазы из стен шахты, больше всего на свете боясь расколоть очередной извлекаемый камень. Я оглянулся.
На стуле у противоположной стены сидел Женька — мой сосед, музыкант из оркестра детского театра. Он глядел на меня и глупо моргал, как лягушка в рекламе средства для улучшения пищеварения. В дверном проеме, прислонившись плечом к косяку, стоял мой отец. Я успел уловить смену выражений на его лице — вначале печально-потерянное удивление, затем внезапный и невидимый бросок адреналина в кровь, и вот передо мной совсем другой человек. Два быстрых взгляда налево и направо, затем неуловимый жест рукой. Этот жест явно обращен ко мне и означать он может только одно — немедленно возвращайся, откуда пришел. Одновременно плечо отделяется от косяка, туловище приобретает вертикальное положение, ноги слегка сгибаются в коленях, руки обманчиво расслабляются — он что, собрался драться с ментами? Я знаю, он меня любит, любой нормальный отец любит своего сына, и я помню, что он раньше имел какой-то пояс у-шу, но драться с ментами? Из-за меня? Он же уверен, что я совершил преступление, менты обязаны были показать ему ордер, он знает, что меня обвиняют в преступлении первой степени. И, в любом случае, если твоего сына повязали менты, пусть даже и ни за что, каждый знает, что бороться за родную кровиночку надо не так — нанять адвокатов, напрячь старые связи среди многозвездных генералов, в конце концов, дать взятку кому надо. Но эта боевая стойка… знающему человеку просто невозможно не узнать ее.
Краем глаза я уловил, что человек, сидящий на корточках спиной ко мне, начал медленно разворачиваться. Видимо, почувствовал изменение атмосферы в комнате. Отец повторил свой жест, и теперь он был куда понятнее. Я подчинился.
Мир посерел и обесцветился. На мгновение меня обволокли серо-бело-черные потоки центра вечности, а затем вокруг меня снова возник мир.
Оказалось, что я нахожусь в квартире Маринки, в большой комнате, и что я стою точно посередине между Маринкой и три-дэ-ти-ви. Маринка смотрела на меня, и было видно, что она не верит тому, что видит. Я глупо улыбнулся и сказал:
— Привет!
Маринка нахмурилась. Она покосилась на стакан с остатками вина, стоящий на столике рядом с ней. Я шагнул к ней.
— Да я это, я. Я не глюк.
Маринка неуверенно прикоснулась к моей руке. На ее лице отразилась целая гамма чувств: недоумение, испуг, и, почему-то, жалость. Я проследил направление ее взгляда и вспомнил, что у меня огромный фингал под левым глазом. Как только я это вспомнил, щека заболела. Я отдал короткий приказ. Молниеносная вспышка боли, странное, невозможное движение под кожей лица, секунда нестерпимого зуда, и все кончено. Мое лицо в полном порядке. Зато лицо Маринки теперь совсем не в порядке — глаза расширились, рот открылся, как бы она не упала в обморок.
За последние минуты произошло очень много очень важных вещей. Но то, что произошло, можно обдумать потом. А сейчас я должен сделать то, что всего, что произошло и всего, что может произойти. Я сказал:
— Я люблю тебя.
Я наклонился к Маринке, взял ее лицо в свои ладони, она неуверенно потянулась ко мне, и я поцеловал ее. И сразу же отпустил.
Она смотрела на меня, и ее взгляд выражал, что она понимает, что ничего не понимает. Я пристроился на подлокотнике кресла и сказал:
— Мне надо рассказать тебе очень много. Помнишь, тогда, в беседке, ты говорила, а я слушал. Теперь твоя очередь слушать.
И я начал рассказывать. Я рассказывал всю правду и одну только правду, не оправдываясь и не приукрашивая действительность. Только в одном месте я чуть-чуть солгал — Маринке незачем знать во всех подробностях, как хулиганы в автобусе издевались надо мной, а я не знал, как себя защитить. Ей достаточно того, что, в конце концов, победа осталась за мной.
Когда я дошел до момента, когда впервые вошел в сеть в режиме бога, Маринка перебила меня:
— Игорь… так это ты? Это ты вылечил мою маму?
— Я.
— Но… почему ты не вылечил ее до конца?
И в самом деле, почему? Я не знаю. Я могу попытаться это объяснить, и я попытался.
— Понимаешь… я боюсь этого. Я боюсь того, что умею делать. Каждый раз, когда я делаю что-то сверхъестественное, каждое мое действие приводит к чему-то такому, чего я не хотел. Я хотел избавиться от хулиганов и убил трех человек. Я хотел просто поразвлекаться, и обидел Ивана Моисеевича. Я хотел сделать доброе дело, а оказалось, что я создал тебе кучу проблем. Маринка снова перебила меня:
— Какие, к черту, проблемы? Думаешь, мне было лучше, когда моя мама валялась в больнице живым трупом? Черт с ними, со всеми этими проблемами, главное — что она жива! И одно только это перевесит все проблемы, которые ты создал. Ты можешь сделать так, чтобы она была совсем здорова?
— Наверное. Думаю, я мог бы сделать это и раньше. Но когда я давал приказ, я просто не подумал, что у нее атрофировались мышцы, а потом… потом я испугался. Я до сих пор боюсь.
В этот момент я понял, что действительно боюсь. И я понял, чего именно я боюсь. Странные сны внезапно сложились в единую картину, и от этой картины меня передернуло. Воистину, подсознание — странная штука. Охотник за тенью восстает. Дети-мутанты. Ключи падают на землю. Я знаю, что будет дальше. Это действительно страшно. Мне остается только надеяться, что это всего лишь мое подсознание и что зверь не выйдет из моря. Ни во сне, ни наяву. Будем надеяться. А пока сделаем доброе дело. Может быть, когда ТОТ, кто взвешивает сердца, станет взвешивать мое сердце, этот поступок перевесит все остальное, сотворенное мною. Попробуем. Я попробовал. Секунда ожидания, ответ — все ОК. Я сказал:
— Позвони маме.
Маринка позвонила. Разговор был коротким. Я не слышал его, телепатический разговор нельзя
