Выполз Мамонт Дальский на поляну, где дергались, крутились, прыгали слабосветящиеся фигурки.
— Брейкеры, — пробормотал Дальский, решив во что бы то ни стало расспросить ребят о том, как выйти к трассе. Но, сообразив, что прикатили танцоры сюда явно не пешком, задал другой вопрос: — Пацаны, подвезете?
Танцоры, покрутившись на голове, сделали сальто и ускакали с поляны, не ответив. Мамонт огляделся, но никакого транспорта не заметил. Темнота вокруг светилась огоньками волчьих глаз.
— Ити твою мать! — заорал он и кинулся бежать.
Убежал недалеко, падая, ждал, что сейчас звери кинутся, но вокруг было тихо.
— Жил ниггер гомосек, фак ю, фак ю, — подражая чернокожим рэперам, речитативом проорал на хорошем английском заблудившийся человек. Он лег поудобнее тут же, на полянке и, вместо припева, тоненько пропев по-русски: «Белые кораблики, белые кораблики…», крепко заснул.
Проснулся Мамонт далеко за полдень.
— Приснится же, — пробормотал он, смутно припоминая страшные рожи, виденные во сне.
Следующий день прошел почти спокойно. Никто не встретился Дальскому, если не считать того, что из-за дерева выглянула синяя физиономия не то вампира, не то вурдалака, но уставший человек не придал этому значения. Когда на третий день мытарств, одуревший от свежего воздуха, здорового подножного корма, состоящего из трав и ягод, а также от кровопускания, которым удружили заботливые алтайские комары, он все же вышел на берег Оби, то сначала не поверил своим глазам. Размытые в утренней дымке силуэты городских зданий на другом берегу реки показались несчастному миражом. Для верности мужчина простоял два часа, дожидаясь, пока утреннее солнце разгонит морок. Силуэты не пропадали, напротив, становились четче. Только когда ветер донес до страдальца звук автомобильного гудка, он окончательно поверил в свою удачу. Мамонт рухнул на колени. Размазывая налипшую паутину и скупые мужские слезы по грязному, заросшему щетиной лицу, он прошептал:
— Господи, спасибо…
Как повлияло столь длительное отсутствие на жизнь Дальского — хорошо или плохо, — он и сам не смог бы определить. С одной стороны, плохо: дома его ждал прием, мягко говоря, прохладный. Это Мамонт понял, увидев у порога спортивную сумку, туго набитую вещами первой необходимости. Сверху лежал предмет самой наипервейшей необходимости: книга, написанная Карлом Марксом, — единственный капитал экономиста Дальского. Но, если посмотреть на это с другой стороны, он был рад тому, что отношения, застывшие в ледниковом периоде семейной жизни, наконец-то закончатся.
Гражданская жена, лет пять назад пожелавшая расторгнуть брак, но по инерции поддерживавшая иллюзию семейной жизни, сидела у телевизора и рыдала над очередным сериалом, какие щедро поставляют на российский рынок банановые республики. На экране черноволосый мускулистый красавец с горящим взглядом выяснял степень родства с моложавой рыдающей синьорой. Первым желанием Мамонта было взять сумку и тихо удалиться, но некоторые виды современного искусства плохо влияли на него. У Дальского перегорали предохранители, срывало крышу, а слова начинали течь, как вода из вечно простуженного крана на кухне.
— Это она Сашу Белого соблазняет? — ехидно поинтересовался он, превращаясь из милого интеллигента в отмороженного шутника.
— Ты все путаешь, — по инерции ответила бывшая жена, а в скором будущем и бывшая сожительница. — Саша Белый в «Бригаде». А это Антонио. Он наконец нашел свою мать, бросившую его в младенчестве, но она не хочет этого признать, потому что влюблена в его внука…
Тут женщина осеклась и, почувствовав насмешку, выплеснула накопившийся за две недели праведный гнев на седую шевелюру Мамонта.
— Дальский, ты для меня вымер, как динозавры! — Она заломила руки и трагически прошептала: — Десять лет жизни мамонту под хвост… Все… Все кончено… Я больше так не могу жить…. Ты обесцениваешь все, что мне дорого! Я сделала большую ошибку, когда вышла за тебя замуж. Я, прямой потомок дворянского рода Шереметевых, опустилась до такого животного, как ты.
— Легко ты опускаешься, — усмехнулся Дальский, проверяя, не забыла ли его бывшая положить в сумку ежедневник.
— А ты что, думаешь, можешь две недели пьянствовать где-то, а я буду этому рада?! — взвилась женщина. — Тебя тринадцать дней не было дома. Откуда я знаю, с кем ты там любовь крутил?! Признайся, у тебя другая?
— Ну чего ты опять выдумываешь?! — Мамонт скривил губы, но, вспомнив странную старуху в лесу, представил, что бы было, если бы та все же расстегнула кофточку. Его передернуло, и, подумав: «Нездоровые фантазии», он громко сказал: — Я заблудился в лесу, плутал всю ночь… да всего-то дня два отсутствовал. Ну — три максимум.
— Да ты что? — растянув губы в обличающей улыбке, сожительница Дальского взяла с журнального столика газету и швырнула в сторону двери.
Мамонт на лету поймал ее, развернул и побледнел: на первой полосе свежего номера «Алтайской правды» черным по белому было написано: пятое мая две тысячи восьмого года.
— День советской печати, — пробормотал Дальский, соображая, как могло такое случиться, ведь в гости к теще Пушкина они поехали отмечать день рождения Ленина двадцать второго апреля и пробыли в Задерихе не больше двух дней, да и в лесу плутал он не так долго, от силы сутки. — Надо же, сколько праздников пропустил. День советского радио, Пасху, Первое мая тоже не отметил.
— Все бы тебе отмечать, алкоголик несчастный, — пользуясь рекламной паузой, прервавшей любимый сериал, продолжила упреки вторая половина Мамонта, — пьяница! Я-то думала, ты ого-го, — всхлипнула женщина, намекая на то время, когда ее сожитель работал по специальности и делал неплохую карьеру, выполняя обязанности управляющего банком. — А ты фи-и-и-и, — и она зарыдала, прикрыв глаза ладонью, чтобы скрыть отсутствие слез. — Мне перед подругами стыдно. Верусик вон машины менять не успевает, Катюсик уже третий раз в Египте отдыхает, а я… несчастная… живу ту-у-у-ут… как бедная Лиза… — Рыдания наконец прорвались слезами и стали неконтролируемыми, видимо, из-за того, что ей не грозил тот финал, к какому эта самая «бедная Лиза» в конце концов пришла.
Досрочно освобожденный от тягот семейной жизни мужчина не дослушал. Он положил на полочку в прихожей ключи и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. После тех глубинных переживаний, той остроты восприятия, какие открылись ему во время блужданий по лесу, расставание с очередной, третьей по счету, «второй половиной» казалось комичным эпизодом.
Дальский не стал ломиться с сумкой в раздутый пассажирами транспорт. Он решил пройтись пешком. Мысли о потерянном времени не давали ему покоя. Вспомнился детский фильм с аналогичным названием. Мамонт похолодел. Остановившись, с беспокойством взглянул на витрину магазина «Товары для детей». Отражение было обычным, он не постарел, не помолодел, а бледность заросшего щетиной лица и мешки под глазами не удивительны, стоило только вспомнить, сколько выпито.
— В детство впал, думаю что попало. Кто знает, сколько дней я там Мараковне стихи читал? — пробормотал экономист и, подумав: «Поэзия — наше все!», двинулся дальше.
Жил он не так уж и далеко от проспекта Ленина, где находилась квартира его сожительницы. С удовольствием глядя на ровный асфальт, прошелся вдоль главной транспортной артерии города, свернул на улицу Молодежную и скоро уже стоял у дома на проспекте Красноармейском. Поднимаясь по лестнице на пятый этаж, порадовался, что, несмотря на все жизненные перипетии, ему как-то удалось сохранить эту квартиру.
Бросив сумку на пол в прихожей, первым делом направился в душ. Вода смыла и пот, и грязь, и душевные переживания тоже. Что таить, расставание было не совсем безболезненным, где-то, с самого края, все-таки царапнуло душу. Мамонт немного подумал и решил, что этот оцарапанный край души, видимо, оккупировало самолюбие.
Вздохнув, включил телевизор. Показывали фильм про вампиров. Хотел переключить, но пульта на тумбочке не оказалось. Он махнул рукой и, взяв вату и бутылек с зеленкой, направился к шифоньеру.
Сначала посмотрел в зеркало, вытянувшее его отражение во всю длину дверцы, показал себе язык и лишь потом нагнулся, чтобы смазать зеленкой несколько глубоких царапин на ногах. Зажгло. Мамонт
