робкого десятка.
— Ой, дятел Вуди, как есть голый! — воскликнула она, всплеснув руками. — Грабют, как есть грабют. Пошли, милок, я тебе хоть халатик дам, срам-та прикрыть.
И она поспешила вернуться в здание. Груздев прошмыгнул следом. Баба Нюся сразу прошла к шкафу, достала стареньким халатик из синей саржи и, протянув его Жоржику, сказала:
— На вот тебе. Ты обверни вокруг тазу-то, а то не влезешь, больно здоров.
— Спасибо, вы просто спасли меня. — Георгий Сильвестрович быстро обмотал халатиком бедра и спросил: — А что за мусор вы сегодня выбрасывали?
— Да спасу нет, шутют, шутют, а зарплату не платют. То коней древнягречаских напустют, то камней натаскают. Как забуду грибочков да водочки оставить, так камни и натаскают, а я убирай…
— А кто камни таскает? — уточнил Груздев, чувствуя, что напал на след. Хотя его изрядно смутили намеки на «коней древнягречаских», он все же надеялся, что старушка не совсем выжила из ума.
— Да ясно кто — домовые, два штуки. Махонькие, а вреднючаи, о-о-ох, — пожаловалась уборщица. — Вот сюды, — она махнула рукой, показывая на пол кладовки, — еду и ставлю. Чесночок шибко уважают, водичкой святой пробовала их поить — пьют, шибко нравится, но водочка все одно больше. А кто тут есчо жить будет? Вот поеты сами пьющаи, и домовые у них алкаши, как есть алкаши. Тьфу! А зарплату не платют.
Поставив бабке диагноз «старческий маразм», Груздев поблагодарил уборщицу и понесся к лестнице, но вдруг споткнулся. Он замер, не веря своим ушам: за спиной послышался разговор! Старушка продолжала ворчать, но теперь бабе Нюсе кто-то отвечал сиплым голосом заядлого курильщика. Агент Груздь оглянулся и успел заметить небольшого, сантиметров тридцать, человечка. Человечек держал в маленьких ручках головку чеснока и самым натуральным образом торговался с бабкой.
— Да ить старая я, на саду работать, а зарплату не платют, — ругалась баба Нюся.
Заметив, что при разговоре присутствует свидетель, домовой зло зыркнул в сторону Груздева и скрылся в шкафу.
По лестнице Груздев поднимался очень медленно, в голове не было ни одной светлой мысли. Единственным объяснением происходящего было только то, что домовой настоящий и действительно таскает в шкаф уборщицы алмазы, рубины, изумруды, сапфиры и опалы. И бог еще знает что. Старуха неграмотна, давно выжила из ума, и она просто выбрасывает камни в мусорные баки, откуда их благополучно изымает Благолеша. Бомжевание агента Блаженного не более чем прикрытие, удобная для освоения «помойного месторождения» маска.
Груздев едва не рассмеялся, представив, как он подаст такой вот рапорт майору Репнину. Он даже точно знал, что тот ему ответит. Он скажет, что у «психотэрапэвта глаза» шизофрения. Нет, пожалуй, «шизофрения» — слишком длинное слово, Репнин не выговорит, ему будет легче просто покрутить пальцем у виска, но он все равно будет прав. Это Жоржик понимал. Впервые Георгий Сильвестрович готов был согласиться со своим давним недругом.
Он очнулся от невеселых дум уже около двери кабинета номер тринадцать, из-за которой доносился смех Мамонта Дальского и его друзей. Жоржик не стал размышлять о том, как воспримут его «прикид» поэты, о том, сколько раз и в каких интерпретациях сегодняшняя история пойдет гулять по городу, он тоже не стал размышлять. Жоржик просто молча вошел и, кивнув хозяевам кабинета, отодвинул от стены шкаф.
— Совсем народ охренел, — возмутился Дантес, а Дальский, отодвигавший все шкафы от стен несколькими часами ранее, подмигнул друзьям.
— Смотрите, дальше совсем интересно будет! Я сегодня тут перестановочку сделал, — он рассмеялся, вспомнив, с каким трудом далась ему эта «перестановочка».
Груздев, решая для себя, вписываются ли в его мировоззренческую позицию домовые или не вписываются, ничего не видел. Его монументальная реальность трещала по швам, и агент Груздь, впервые потеряв бдительность, ринулся в сделанное для подслушивания, подглядывания и обысков отверстие. И врезался головой в шестирукую чугунную скульптуру колхозницы с веслом, мячом, серпом и молотом, установленную Дальским между зеркалом и шкафом.
Ударившись головой, агент Груздь отлетел назад. Он рухнул на стол, с которого хоть и удивленные до крайней степени, но все же не потерявшие бдительности поэты успели убрать открытую полуторалитровую бутылку с пивом. Сознание Жоржика погасло, словно перегоревшая лампочка, там же, на столе.
— Явление хлюста народу, — изрек Мамонт, отхлебнув пиво прямо из горлышка.
Он встал, подошел к дыре на обоях, оторвал болтающийся кусок и, отодвинув зеркало, заглянул в кабинет Груздева.
— Говорил же вам, что он фээсбэшник. У него на лбу бегущей строкой и большими буквами «мент» написано. Помогите болезного оттащить на диван.
На диван долговязый агент Груздь поместился с трудом, ноги свисали со спинки.
Устроив психотерапевта, компания вернулась к столу. Активисты ОПы: Саня Пушкин, тридцатишестилетний художник, и Эдуард Дантес, певец, композитор и лидер панк-рок-группы «Обские черти», заявились часа два назад. Зашли они, чтобы поддержать Мамонта и, ввиду намечавшегося затяжного дождя, нести вахту в библиотеке. Ведра и тазы уже стояли на своих местах, под желтыми пятнами на потолке. Во время дождя оттуда лились потоки воды, и порой приходилось выстраиваться в цепочку, передавая емкости, полные дождевой воды из рук в руки. Вода выплескивалась из окна прямо на улицу.
Мамонт прошел к столу, налил себе пива, залпом выпил. Художник Саша Пушкин, стройный блондин с лицом, которое так и просилось на икону, пить отказался, настроение у него было отличное, душа пела, хотелось нарисовать что-то прекрасное, романтичное и нежное. Он мотнул головой, отбрасывая с лица длинную светлую челку, взял карандаш, подобрал с пола тетрадный лист. Сделал несколько штрихов, потом рука стала двигаться быстрее, мелькая над рисунком с легкостью бабочки.
— Впечатлился ты китайскими лосинами, — хохотнул Дальский, увидев знакомое рыло демоницы из шкафа.
О черте, вылезшем из шкафа, знали все. Анархист и комсомольцы рассказывали каждому встречному о том, что даже черти объявляют протест капитализму. По их словам, явление черта из шкафа — это первый признак грядущей революции. Виктор Веков, человек авторитетный, подтверждал случившееся, давая каждому спрашивающему очень точный и красочный портрет демоницы. Почему-то китайские лосины на него произвели неизгладимое впечатление. К вечеру выражение Дальского «сильно китайские лосины» стало крылатым.
— Странный домик, — медленно потягивая пиво, сказал третий член теплой компании, Эдик Дантес. — Как-то ночью иду, а в коридоре на корточках сидит мужик, в фуфайке, с папироской. Блин, был трезвый как стеклышко.
— Мужик был трезвый? — уточнил Саша.
— Я трезвый. Спросил время, он мне ответил. Я было к лестнице, а потом думаю, стрельну сигаретку. Повернулся — коридор пуст, нет никого, а дымом воняет. Вот куда делся? В подвал провалился? И эта дама в белом пеньюаре…
— Ну дамы тебя любят, даже призрачные, — усмехнулся Пушкин, не отрываясь от рисунка. — Только увидят нашего Эдичку, сразу до нижнего белья раздеваются!
Дантес ухмыльнулся, тряхнул длинными, ниже лопаток, волосами, в зеленых глазах заплясали бесенята. Он достал из кармана резинку, собрал волосы в хвост и, надев шляпу, подмигнул друзьям:
— Любовью очаровано привидение, спешит увидеться со мной ночами, — он рассмеялся и добавил: — А если серьезно, то как объяснить эти явления?
— А никак не объясняй, принимай как данность. А если не в жилу, то полено поцелуй, — смеясь, посоветовал Дальский.
Дама в белом пеньюаре была одним из постоянных призраков, которые дружно пугали случайных посетителей кабинета номер тринадцать, рискнувших остаться на ночь после шумной вечеринки по поводу чьей-нибудь вышедшей книги или с успехом проведенной выставки. «Дамой» привидение окрестил романтичный Пушкин. На самом деле призрачная женщина была дородной, при жизни наверняка страдала лишним весом, а «пеньюар», скорее, смахивал на обыкновенную ситцевую ночную рубаху с достающим до
