Вождем) от всех остальных, если, как утверждала девушка, все делят всё поровну, никто ни в чем не знает недостатка? И как, интересно, развивается такое общество, если всем всего хватает?
Очевидно, Маша либо чего-то недоговаривала, либо просто не знала. Весьямиэль небеспричинно полагал, что далеко не все так радужно на ее родине, как вдалбливают простонародью. А что там наверняка есть деление на простых работников и правящую элиту, он даже не сомневался. Смешно сказать, они считают себя равными и совершенно свободными, все до одного! Более того, эта оглашенная твердила, что, дескать, любая стряпуха может управлять страной, а большей нелепости он в жизни не слыхал!
Так или иначе, но слушать ее временами было забавно, особенно когда Маша входила в раж и принималась проповедовать учение своего Вождя. И очень, кстати, обижалась, когда Весьямиэль начинал хохотать! А посмеяться было над чем. Намедни она, к примеру, пришла мыть полы. (Зрелище Весьямиэлю понравилось: юбка подоткнута выше колен — а ноги у Маши оказались вовсе не тумбообразными, да и сама она, слегка похудев, сделалась попригляднее; в вырезе платья виднеется соблазнительная грудь и этак заманчиво колышется, когда Маша яростно орудует тряпкой внаклонку.) Пришла, значит, а за работой разговорилась. Вернее, это Весьямиэль ее разговорил — окончательно одурел от скуки. Выслушал результаты очередного «задания», — слава всем богам, у Маши хватило ума, чтобы ничего не переврать! — да и спросил, чем она намерена заняться, если окажется, что назад дороги нет и придется жить в этом мире?
Девица долго молчала, сопела, а потом выдала.
— Раз я одна тут знаю заветы Вождя, — сказал она серьезно-серьезно и сурово сдвинула рыжеватые брови, — значит, мне и нести их людям! Меня пока никто не слушает, но, если действовать разумно и терпеливо, можно разбудить трудовой народ!
— Зачем его будить? — поинтересовался Весьямиэль, сдерживая смех. Если засмеяться, Маша обидится и больше ничего не скажет, а ему доставляло удовольствие ее дразнить, как кошку длинной травинкой! — По-моему, он так сладко спит…
— Неправда! — Маша гордо выпрямилась, не обращая внимания на зажатую в кулаке мокрую тряпку. — Народ стонет под пятой угнетателя!
— Если он и стонет, — заметил он, — то разве что как девка под парнем на сеновале! Да еще и подмахивает со всем прилежанием.
Маша открыла рот, чтобы возразить, не нашлась с ходу, залилась гневным румянцем, швырнула тряпку в ведро и вышла, шлепая босыми ногами. Она гордо молчала, когда обижалась, но долго выдержать не могла, это Весьямиэль уже заметил. Идеи Вождя, очевидно, следовало выпускать на свободу, чтоб не разорвали ее умишко… Любопытно, она в самом деле верит в то, что несет, или затвердила эти, с позволения сказать, истины и повторяет, как говорящая птица, не понимая толком?..
Служить у белобрысого оказалось, с одной стороны, намного легче и приятнее, чем у портного: дел было всего ничего — разве ж считать за работу уборку в комнате да стирку одежды? (Машину стряпню новый хозяин даже пробовать не стал, к слову сказать.) Вдобавок он к Маше не приставал, хотя ни разу не отказался заглянуть ей за корсаж, если представлялся такой случай.
Работы было так мало, что Маша, не привыкшая к безделью, взялась помогать хозяйке постоялого двора, просто так, конечно, безо всякой оплаты. Та сперва посматривала с подозрением, а потом подобрела, стала даже подсовывать Маше лакомые куски: а что, девка работящая, смирная, не то что остальные служанки — только и думают, как бы сбежать на улицу, проходящим парням глазки строить да лясы точить!
Но с другой стороны, вел хозяин себя просто отвратительно. Требовал обязательно называть себя господином, а имя — он его один раз назвал — Маша просто не могла выговорить. Когда попробовала (вышло у нее нечто вроде «весь в ямах, ель на стороже»), белобрысый сперва онемел, потом смеялся, да что там, ржал, как жеребец, до слез и остановки дыхания, а затем велел Маше называть его только господином и не коверкать его благородное имя!
Еще он зачем-то приказывал Маше переодеваться чуть не каждый день в другое платье (Малух пошил шесть штук) и идти гулять. И велел делать вид, будто ей скучно, задавать всякие вопросы разным людям, а ответы запоминать и пересказывать ему. На память Маша не жаловалась, скуку от безделья даже изображать не надо было. Впрочем, смысл кое-каких туманных вопросов она понимала хорошо: белобрысый пытался потихоньку выяснить, что творится вне тесного мирка Перепутинска. Об этом порой рассказывали заезжие торговцы, а также те, кто возил всякие товары на ярмарки в соседние поселки и деревни. Еще его интересовала экономика (тут Маша помнила только, что она должна быть экономной, а глубже вникнуть у девушки не получалось, потому что здешние производственные отношения казались ей дикостью), политика и всякие другие странные вещи. Маше казалось, что она мало что узнает, но белобрысого вроде радовали и такие мелочи: получив очередную порцию информации к размышлению, он долго валялся на кровати, глядя в потолок, потом веселел и приказывал подать ужин, либо, наоборот, мрачнел и впадал в меланхолию.
Маше очень не нравилось притворяться перед простыми людьми, такими же, как она сама, и еще совсем не хотелось изображать жду! А именно так и выходило: уже весь Перепутинск считал пришелицу гулящей и знал, что она прилепилась к такому же, как она, чужаку и живет при нем, благородном господине! «Хорошо устроилась!» — говорили ей вслед. Женщины в глаза улыбались, а за спиной шептали гадости, а мужчины разговаривали охотно, сами то и дело отпускали сальные шуточки и делали недвусмысленные намеки: всем было интересно, что ж такого нашел господин в этой девке! Служанки с постоялого двора, правда, божились, что господин с Машей не сожительствует, но им не верили — ясное дело, врут от зависти, что не их выбрали!..
Особенно укрепились поселковые в этой мысли после того, как белобрысый снял с себя одну из цепочек, что попроще (Маше смутно помнилось, что раньше она висела у него на поясе, на том самом первом костюме, в котором он сюда попал), и велел надеть на шею. Мол, так отблагодарил за службу.
Цепочка красиво блестела и привлекала взгляды. Люди перешептывались и показывали пальцами, а Маша чувствовала себя совершенно несчастной. Конечно, в ремесле жду нет ничего постыдного, но… это если сама его выбрала! А так выходит, что ее оболгали. А еще обиднее было то, что Маша, девушка молодая и здоровая, не отказалась бы встречаться с кем-нибудь из местных ребят, да только они от нее хотели только одного. Она бы опять-таки и не прочь, но что ж это получится? Ни поговорить, ни дела обсудить, никакой дружбы, никакой взаимопомощи, одно удовлетворение инстинктов! На такое она соглашаться не желала!
Обо всем этом она и собиралась сказать белобрысому, выслушав очередную порцию намеков от кузнеца — ему она особенно приглянулась. Накипело, вот что!
Постучав, Маша сразу вошла в хозяйскую комнату. За это белобрысый постоянно ее ругал, а она не могла взять в толк, что ему скрывать-то? Тут вообще все запирались на замки, прятались… Этого Маша не понимала.
Стоило ей открыть дверь, как мимо нее прошмыгнула Рала, новенькая служанка — ее только-только прислала родня хозяйки постоялого двора из какой-то дальней глухой деревни. Девушке было лет пятнадцать, не больше, и она многим приглянулась: хорошенькая, белокурая, сероглазая. Однако воспитана она оказалась строго и парочку охальников уже огрела ухватом, когда те попытались задрать ей юбки. И вот эта-то самая Рала и выбежала сейчас из комнаты белобрысого, придерживая расстегнутое на груди платье и одергивая передник!
— Ну что ж ты всегда так не вовремя? — досадливо спросил хозяин, раскинувшийся на кровати.
Сорочка на нем была распахнута до пупа, виднелась безволосая грудь — Машу это удивило: не мальчишка ведь уже! Белобрысый только казался подростком, а на деле, она уж поняла, был изрядно старше ее самой. В общем, не самое приятное зрелище. Она предпочитала мужчин с явно выраженными признаками… хм… мужественности, как бы странно это ни звучало.
Еще ей удалось разглядеть какой-то рисунок с левой стороны, повыше сердца. Тоже удивительно: Маше приходилось читать в книгах, что в древности людей клеймили за разные преступления или просто так — рабов, к примеру. Оставались шрамы в виде разных символов, букв там или целых слов, рисунков. Но у белобрысого-то такой откуда, если он благородный?
— Чего ты ввалилась? — спросил хозяин, перебив ее мысли. Сел, пригладил волосы, застегнулся. —
