В слегка покосившемся от старости, деревянном домишке охотно и на разные голоса разговаривали половицы; стенала дряхлая, но уютная разнокалиберная мебель; трещали от тяжести сотен растрепанных книг полки, невпопад развешанные на стенах; а по соседству с ними безразлично и высокомерно дремали драгоценные полотнища известных художников вперемешку с яркими лоскутными аппликациями в пестрых рамках (раньше я их не видел, наверное, это работа жены Тучакки) и странного вида декоративными поделками (монеты, бусы, деревяшки и камешки в сочетаниях иногда удивительно красивых, а иногда пугающих, неясно чем); пыхтел на каменной плите закопченный дочерна с одного бока сосуд, все еще служащий для заваривания чая. Того самого, чей вкус я помнил уже немало лет.
Обладатель всего этого богатства носился по крошечным комнаткам домика, роняя предметы и рассыпая бумаги, которые лежали повсюду.
— Это с убийства? — осторожно спросил я, подхватывая пару из соскользнувших листков. Аккуратный, очень тщательный рисунок на нем изображал тело задушенной женщины в избыточно подробных деталях. Второй рисунок был менее внятным: что-то смутное, темное на темном, едва обозначенное, но подсознательно угадываемое — призрачный дракон. Тот самый, которого я видел мельком на берегу реки.
Тучакка что-то пробурчал невнятно, изымая бумаги у меня из рук и вручая взамен стопку других, мелко исписанных листков. Он был до странности неразговорчив и хмур сегодня. И похоже, что встревожен.
— Отдай это кому-нибудь из ваших наставников… — угрюмо попросил он. — Поумнее. Им интересно будет.
— А что здесь?
— То, что вам самим никогда не достать, — мрачно осклабился он. — Потому что Гнездо высоко, а люди на земле. Ты отнеси, а они пусть разберутся, надо им это знать или нет… — и принялся бесцеремонно выпроваживать меня за порог. — Ступай, тебе пора.
— И все? — возмутился я. — По-твоему, я кто? Рассыльный? Хоть бы чаем угостил, что ли…
— Какой теперь чай? — отмахнулся Тучакка. — Иди, иди уже, Птенец. Хотя погоди, там шумят чего- то…
Снаружи и впрямь шумели. Невнятный гомон просачивался через приоткрытые окна и дверь, а стоило выйти наружу, как галдеж обрушился с полной силой. Возле дома, напротив жилища Тучакки, толпились десятка два людей и с воодушевлением орали. Ну, как водится в последнее время.
— … это мое дело, кого привечать, а кого нет! И не тебе, Теклисса, указывать мне! — сердито говорила полная седая женщина, возвышавшаяся над собравшимися, потому что стояла, подбоченясь, на крыльце своего дома.
За плечом тетки в дверном проеме маячили двое — пухленькая, темноволосая девушка, почти подросток, жавшаяся к угрюмому пареньку смутно знакомого вида. Где-то я его встречал.
Вышеупомянутая, но неразличимая в толпе Теклисса что-то ответила, потому что тетка на крыльце сердито взвилась:
— Ну и что, что Птенец? Я его уже три года знаю, и знаю, что с дочкой моей они ладят, и лучшего жениха я ей не сыщу. И начхать мне, кто он там — Птенец, кузнец или купец. Ясно? Уж небось еще недавно вся слюнями истекла от зависти, что Птенец к моей Лике ходит, а не к твоей Меренне, а теперь ядом плюешься?
Собравшиеся невнятно и вразнобой зашелестели. Кто-то кивал, кто-то возражал. Тетка на крыльце, растопырила локти, как наседка крылья, чтобы прикрыть собой замерших позади детей.
— … неприятности, — послышалось особенно отчетливое.
— Ничего не на всех, — не уступила тетка. — Вы живите себе, как жили. А мы сами за себя ответим, понятно? И с нашими неприятностями разберемся тоже. А пока что неприятности только от вас и получаем! Вы ж послушайте, что сами несете! Мол, кто-то сказал, что что-то видел… Никак спьяну померещилось?
— …сами видели, как из подземелья вылезал… по ночам ходит…
— В подземелье — это погреб мой! За овощами посылала! — сердито отозвалась женщина. — А по вечерам по тому, что днем учится. Люди, вы совсем что ли обезумели? Поймали уже убийцу-то! Вон вам и господин журналист подтвердит… — Она взглядом зацепила и потянула к себе что-то недовольно проворчавшего Тучакку.
Я еще некоторое время постоял на пороге оставленного дома, прислушиваясь, как шипящее варево страстей возле чужого крыльца постепенно становится утробным, ленивым ворчанием. Все еще горячее, способное обжечь неосторожного, но уже не опасное для жизни, Что-то рассказывал Тучакка, как всегда размашисто жестикулируя и постепенно все больше вдохновляясь. И слушатели, завороженные его повествованием, больше не обращали внимания, что взъерошенная парочка влюбленных боязливо проскользнула мимо и облегченно унеслась куда-то в сторону реки. Только женщина на крыльце проводила их утомленным, больным взглядом.
А над крышей дома ощутимо заклубился воздух, когда невидимый дракон оттолкнулся и стал набирать высоту.
Вернувшись на облюбованный еще утром пригорок, уже изрядно нагретый солнцем, я устроил под головой так и не прочтенные книги и задремал.
А проснувшись, обнаружил, что обзавелся компанией. Вокруг меня примостились несколько человек с разных курсов и разных возрастов. С моего пригорка открывался отличный вид на территорию готовящегося Праздника, и можно было рассмотреть все, не толкаясь среди людей. Вдобавок, слышимость здесь была отменная, и я поморщился, осознав, что именно меня разбудило. Оркестр репетировал Гимн Весны, который я все же написал и отдал на растерзание музыкантам. И что там за болван никак не сладит с доверенным ему оркестром? Пойти что ли, поругаться?.. Нет, не хочется. Слишком светлый сегодня день. Хочется быть добрым и благостным. Любоваться пронзительно голубыми весенними небесами, опушенными разводами почти прозрачных облаков, Восхищаться изумрудной, яркой зеленью, окутавшей леса вдалеке шифоновым шарфом. Даже мертвое обычно поле ожило и прикрылось клочковатой порослью. Можно радоваться сверкающей глади реки, дробящей и растворяющей в волнах солнечные лучи… Такое, беспечно-счастливое настроение и требуется, чтобы написать весеннюю песнь… А потом жмуриться от досады и неловкости, слушая ее позднее и раздражаться от щенячьего восторга, звенящего в каждом аккорде.
Нет, пусть его. Праздничный гимн сотворен. В нем не слишком много искрометного и безосновательного веселья, зато он полон полета и свободы, простора и свежего ветра, которым я долго не мог насытиться, выбравшись из-под земли.
Что это они с ним творят, олухи? — вновь свирепо подумал я, прислушиваясь к доносящимся отголоскам репетиции, Нет, придется все-таки спуститься…
Как раз в этот момент оркестр оставил мое произведение в покое и принялся за другое, автора которого я тут же вычислил. Сидевшая слева Виатта внезапно встрепенулась, хищно насторожилась и уставилась вниз с гневным недоверием.
— Да как он смеет, чудовище? — возмущенно осведомилась она, обращаясь неизвестно к кому и прежде, чем ее сосед, флегматичный увалень Зокр успел перехватить Виатту, гибкая, быстроногая и стремительная, как ласка девушка умчалась по направлению к помосту с ничего не подозревающими музыкантами.
— Шестой раз, — одобрительно хмыкнул кто-то. — Вот темперамент… Если она доберется до Яно, не сносить ему головы. Тяжелая профессия — дирижер. Опасная…
— Сейчас она вернется, — возразил другой. — Там дежурит Рамор. Ему велели гнать всех рассерженных композиторов, поэтов, аранжировщиков и прочих сочинителей без разговоров.
Я хмыкнул. Виатта тоже писала музыку и на мой взгляд чудесную, но обычно она никогда не возмущалась тем, что другие делают с ее шедеврами. Возможно потому, что сама никогда не исполняла прилюдно то, что создавала, предпочитая уступать славу и восторг публики другим. Да, видно, даже у нее нервы не выдерживали…
Чтобы слегка отвлечься, я поверялся спиной к репетирующему оркестру и принялся глазеть на реку,
