стол, за которым бухала какая-то компания, и провалился в люк, на нижнюю палубу. На нижней палубе прихорашивались какие-то три девицы в купальниках. Ваня свалился прямо на них, одна из девиц сломала руку, вторая стала заикой, а у третьей начались преждевременные роды. И все это в одной обойме! Ваню выволокли на верхнюю палубу, отметелили, поставили на бабло и сказали, чтоб он и не думал о самоубийстве, пока не расплатится. Ваня продал дедушкин гараж… Второй раз его бросила телка. Если бы я был девушкой, я бы тоже бросил Ваню и уехал на полюс, к тюленям и северному сиянию, лишь бы синенький Ваня Кульков меня не нашел. Узнав, что его бросили, Ваня решил отравиться. Раздобыл реланиума и феназепама, приготовил, чтобы выпить… А у Вани была бабушка. Она и так огорчилась, узнав, что Кульков продал за долги гараж, а тут еще у нее возникли проблемы с кишечником… Короче, она перепутала лекарство и выпила реланиума, а Ваня сожрал целую упаковку бабушкиного слабительного, ибо был пьян, как сорок тысяч братьев, и не просек разницы… Что с ним было — Везувий отдыхает! Потом он еще пробовал вешаться, упал с табуретки и сломал ногу. Бросался под трамвай, но вагоновожатый успел затормозить, вышел и набил Ване морду… Потом Ваня Кульков поумнел и решил жениться. В этом он даже преуспел, но вот на третий день счастливого медового месяца вздумалось ему передвинуть шкаф. У шкафа отломилась ножка, он упал на ликующего новобрачного и придавил его насмерть… Вот и говори после этого о случайностях! — закончил Костя Гамов свой рассказ.
Толстый Дима Филиппов, торчавший в форточке, тихо всхлипывал от смеха… Казаков сказал:
— Да уж… Судьба.
Шурик Артеменко, меланхолично восседавший на старой швейной машинке, заметил с фальшивым смирением:
— А что, может, хватит бухать, ребята? Мне уже разная чертовщина мерещится. Вчера перепутал сундук с собакой Баскервилей. Я, конечно, понимаю, Костя, что двадцать девять лет — это круглая дата, но тем не менее…
Говоря все эти бездуховные вещи, кандидат экономических наук г-н Артеменко мерил взглядом гордую когорту пустых бутылок, стоявших на столе, под столом, на тумбочке, на подоконнике, на пыльных антресолях и на спине какого-то разбитного индивида, вторые сутки спавшего на двух сдвинутых табуретках.
Гамов сказал:
— Ладно… Завтра все само собой прекратится. Надеюсь, что меня не уволят. Точнее, я, наоборот, надеюсь, что меня уволят, вот только не особо хочется огорчать дядю Марка. Все-таки он помог, устроил… Гм…
Казаков, который в этот момент вдруг осекся, прервав непрерывный поток своего трехсуточного красноречия, издал короткий горловой звук, такой, словно сломался сток в унитазе, и пробормотал:
— Нет, Шурик прав… На самом деле — пора завязывать… Вам то же самое слышится, что и мне…
Вся троица уставилась в экран. Восприятию не мешал даже храп индивида на табуретках и взвизги парочки, играющей в шахматы на раздевание. В углу экрана появилось знакомое каждому со школьных уроков астрономии изображение Луны, на круглой серой физиономии которой были видны не только знакомые оспины кратеров и лунных морей, но и маленькая веретенообразная тень. Тень отбрасывалась неким объектом, в котором даже при самом невнятном и пьяном восприятии невозможно было не определить ИСКУССТВЕННОЕ, рукотворное происхождение. У диктора была суровая и сосредоточенная физиономия, когда он вычитывал:
— Вчерашняя сенсационная информация подтверждена сразу из нескольких источников. Распространено заявление компетентных лиц, представляющих НАСА… Несколько российских и европейских обсерваторий… Объект, который никак не может являться метеоритом или ядром потухшей кометы, затянутым в поле тяготения спутника Земли… — (Костя Гамов залпом выпил стопку водки. Звуки расплывались в ушах, жужжали веретеном. Откуда-то сверху, как черная тень неведомого, наплывал животный, первородный страх.) — Согласно первоначальным расчетам астрономов, масса покоя объекта, обнаруженного на геостационарной орбите Луны, составляет…
Картинка запрыгала и сбилась, а с ней пропал и звук: это Еж, взмахнув рукой, зацепил кабель антенны. Впрочем, он попытался воткнуть штепсель антенны обратно в гнездо, и до определенной степени это ему удалось: картинка и звук появились снова, однако же изображение портилось помехами, словно мелкой рябью по осенней воде, а звук подпрыгивал, скрипел и дребезжал. Удалось разглядеть постную рожу какого-то важного деятеля ООН, с пафосом говорящего: «Мы вступаем в новую историческую эпоху… Хвррр!.. Нет сомнений, что… бз-з-з!.. хал… ббе… многие годы существование инопланетного разума подвергалось… бллль… бум!»
Экран потух. Все оборвалось. Друзья смотрели друг на друга. Казалось, было слышно, как потрескивают, словно лампы древнего советского телевизора, их мозговые извилины.
— Допились, — сказал лицемерный Артеменко. — До инопланетян… Я же говорил: хватит!
— Ладно, — сказал Костя Гамов. — Бред сивой кобылы…
— Тебе про бред виднее, Костян. Недаром в свое время в дурке стаж нарабатывал…
— Ты давай мне тут за базаром следи!
— Молчу, молчу. Я думал, что ты к тому своему приключению, когда тебя в психушку заправили, уже по приколу относишься.
— Ну че вы сцепились? — вмешался Казаков. — Выпейте вот за примирение. Ну и, наверное, пора бы укладываться… Завтра утром вставать и валить в город. Ни свет ни заря… Мне к девяти… Пойду проверю, как там машины… А то мы вчера на капоте прыгали, как бы не продавили. Ну да. А Шурик поехал кататься и упал в кювет. Два раза перевернулся — на самом ни царапины, а стойки салона погнул!
— А что ты на меня гонишь? — недобро улыбнулся кандидат экономических наук, отрываясь от пересчета опустошенных бутылок. — Это ж моя машина! Что хочу, то и гну!
— Ну-у-у! — в рифму прогудел неугомонный Казаков. — Если б это моя машина была, я б тебя в пруду утопил, где сегодня Костян давил из себя Чайльд Гарольда в изгнании!
На этом дискуссия и завершилась. Костя Гамов пожелал друзьям и собутыльникам спокойной ночи и вышел во двор. Он еще не знал, что этой ночи не суждено быть
Как и многим другим ночам, последовавшим за этой.
Луна выбелила верхушки деревьев, длинными клиньями света улеглась в траве, косо взрезала крышу дачи. Далеко, за массивом смешанного леса, прыгали голоса лягушек. Ночной сверчок тянул свою заунывную песню. Тени, тени широкие и узкие, длинные и громоздко-неуклюжие, отслаивались от стволов деревьев, напрыгивали на голый асфальт, которым был укатан пятачок перед гаражом гамовской дачи. Костя сидел на низенькой скрипучей лавочке и курил сигарету. Вообще-то он не был любителем никотина, но выпадали такие тревожные вечера и бессонные ночи, когда зажатый в губах мятый фильтр казался панацеей, а запах табака оглушал, окутывал сизым облаком и ложился на расстроенные нервы, как пальцы опытного настройщика на струны вдрызг разлаженного инструмента.
Гамов перевел взгляд от собственных босых ног с грязными пальцами (верно, еще на болоте изляпался) на неполный диск луны, и ему вдруг почудилось, что на увесистом и довольно, сыто светящемся ее лике, как у Шурика Артеменко, проступило какое-то неясное темное пятно. Вытянутое, размытое, с подрагивающими контурами…
— Д-допился! «И на Марсе будут яблони цвести…» Гм… черт!
У самых ног прошелестела в траве ящерица. Костя оторвал взгляд от ущербной луны и прикрыл глаза веками. Нервы, что ли… У Гамова было плохое предчувствие. Нет, он мог прекрасно замотивировать, откуда, из каких похмельных глубин тянется эта смятая душевная дрожь, пережимающая желудок и дергающая запястья и икры. В конце концов, любой организм может совершенно выбрать резерв своей прочности и дать, наконец, сбой. Особенно в таком дурдоме… Стараясь отвлечь себя от навязчивой идеи неведомой опасности, Гамов стал перебирать в мозгу все то смешное и забавное, что имело место за последние трое суток, а этого смешного было ох как много!..
На воспоминании о том, как толстый Дима Филиппов подрался с коровой из соседней деревни, Костя Гамов поднял голову. Из каждой древесной кроны, из каждого темного прогала на остывающей земле смотрела на него завораживающая тысячеглазая тьма. И вот — звук… Дальний звук, нарастающий, приближающийся… Гамов встал, когда понял, что это звук двигателей. На нескольких машинах
