строго и пальцем погрозил в воспитательных целях:
– Ну и чего лыбишься-то, орясина? Вона какая башня Иерихонская вымахала, все одёжки малы, грудь ни в одно платье не вмещается, а туда же… Смешно ей! Ещё варенья гостю подай али спроси чего умного со всей скромностью. Может, Василий Дмитревич и поведает какую-нибудь поучительную историю для благородных девиц?
Поповна послушно на стол варенье ставит, а сама на атамана так откровенно смотрит, что тот уже краснеет стремительно. Бровь изгибает, подмигивает нешуточно, но, приличия ради, речь только с отцом Серафимом ведёт.
– Что ж, извольте! Вот как-то раз пошли мы с хорунжим Евстигнеевым в публ… библиотеку. Заходим в роскошный дом, полы паркетные, картины рубенсовские, девицы сплошь благородные, и цены весьма приемлем… Так почитать господина Загоскина захотели! Уже и вина заказали, и комнаты выбрали, где с книжкой сесть, а тут обломись – приказ от государя императора… Как мы матерились в культурном месте, кто бы знал! Так к чему это я? А-а, мораль в том, что…
Ну, чем сей рассказ закончился, нам доподлинно неведомо, хотя и интересно бы дослушать. Оставим-ка мы атамана с красавицей-поповной да отца Серафима, светлую душу, наивную, и свежим взглядом по станице пробежимся. Вот хатка аккуратная, дворик маленький, чистенький, а за забором стол стоит, закусками нехитрыми уставленный. Два казака сидят, вопреки уставу уже дюже «хорошие» оба…
И казачка рослая, дебелая, вторую бутыль самогона мутного перед ними ставит, сама слезу сентиментальную утирает, жалко ж хлопцев-то, вдруг и впрямь до дому не вернутся?
На другом конце станицы – иная картина. Богатый дом, высокий, на пороге счастливые родители, тоже слёзы льют, да по другому поводу. Ваську с Катериною на долгий брак иконою родовой благословляют. Молодые на коленях стоят, очи долу опустив, аки агнцы небесные…
– Ну уж коли сам атаман добро дал, так и мы супротив не будем, – отец прокашлялся.
– А когда свадьбу-то назначать? – мать, всхлипывая, спрашивает.
– Да я так думаю, что лучше поскорее, – с улыбкой Катя отвечает и будущего мужа эдак тихохонько, но чувствительно локтем в бок, подтверди, мол!
Богатырь Васька плечами жмёт, но кивает с готовностью. Вот и ладушки, дай им Бог счастья, коли вот такая пара удачная сообразовалась…
А через три двора на завалинке старенький дед Касилов сидит. Сам с клюкой, фуражка без кокарды, застиранная гимнастёрка навыпуск, штаны с лампасами штопаные в носки вязаные заправлены и чувяки стоптанные на ногах. Уж сам-то на ладан дышит, а на груди аж четыре Георгиевских креста горят серебром заслуженным! Рядышком внуки играются, к деду на коленки лезут…
– Дак ить вот оно как было: мы их с флангу обошли, да и вдарили всей лавой в пики! Турки сабли побросали – и бежать! А я ж тогда исчё совсем молоденький казачок был, но собой хорош и храбрости неумеренной! – припоминает дедок с виртуозностью. – Апосля того бою сам Суворов вместях с Кутузовым ко мне подошли, обняли эдак с двух сторон и всплакнули… Герой ты наш, говорят. Орёл! Коршун! Не страшно, мол, теперь и помирать им, есть на кого матушку-Россию оставить! Не то что сейчас, сейчас казаки не те… Ныне и у меня то спина болит, то ноги не ходют, то память сдаёть…
Не успел договорить, как на всю станицу звон тревожный колокольный и крик понёсся вдоль улиц грозовою волной:
– Сполох! Спо-ло-о-ох!!!
В один миг протрезвели казаки, с места сорвались, шашки схватили, только пыль столбом! Вздохнула казачка философски, сама себе стакан гранёный налила да залпом и выпила, не поморщившись. Привычное дело…
А в комнате старого священника атаман лишь извиниться и успел, в окошко выпрыгивая:
– Я за казаками, отец Серафим! В другой раз дорасскажу-у…
Поповна вздохнула вслед сентиментальнейше, ручки полные на груди сложила да губку нижнюю куснула в лёгком раздражении. Ничего, потерпим, никуда Василий Дмитревич с крючка не сорвётся. Надо будет в следующий раз ещё более облегающее платье надеть…
Дед, герой не одной войны, как слово тревожное услышал, так и взыграло в нём ретивое! Клюку бросил, с места сорвался, галопом по улице побежал, только чувяки и мелькают! Так рванул, хрена лысого и на лошади догонишь!
– А ничё, бодрый исчё наш дедушка, – завистливо вздохнули внуки.
…Родители почтенные тихого Василия и сами только-только с задачей определились, как новобрачная решительно поводья в свои руки взяла:
– Свадьбу тоже хоть сегодня сыграем! Ежели только…
Да тут крик «сполох!» эхом донесло. Ваську в единый момент ровно корова языком слизнула, вот был, а вот уж и нет его. Скрипнула зубом Катя страшно, вздрогнули родители.
– …ежели только не опять, блин, война-а!!!
Война… И вот уже летят с площади, с общего сбора, казаки на верных конях за своим атаманом. Лица суровые, брови сдвинуты, на боку шашки позвякивают, все, как один, за отчизну любимую головы сложить готовы! Да только каждый знает: кровь казачья не водица, задаром не расплескаешь, просто так не прольёшь. Уж коли доведётся сойтись в сабельной рубке с врагом, то ещё не раз посмотрим, чья возьмёт.
Ну а в тех же краях, как раз на границе меж Россией и Басурманией, стоял себе невысокий, но очень богатый шатёр. И жила в том шатре натуральнейшая ведьма. В обоих смыслах ведьма – и по профессии, и характер стервозный до икоты. Бывают такие женщины, и ведь не сказать даже, чтоб редко…
Нашу звали Агата Саломейская. То ли от библейской героини фамилия пошла, то ли от корней её западенских, типа «сало имеющая», кто ж сейчас разберёт-то? Но собой, чисто внешне, дамочка была весьма соблазнительная – годков двадцати трёх – двадцати четырёх на вид, брюнетка жгучая, кудрявая, профиль орлиный, грудью обильна и очи огромные, карие, с ресницами длиннющими, так и пламенеют!
Вот стоит она в чёрном платье модельном, в сапогах на шпильках, пальцы с ногтями загнутыми все в перстнях магических, на груди в ложбинке интригующей зелёный медальон магическим светом переливается. Перед ней в шатре котёл медный объёма впечатляющего, и чегой-то в нём подозрительное булькает. Ведьма себе что-то под нос напевает грустное и поварёшкой в котле помешивает…
В сторонку отошла, руками эдакий жест разгребающий сделала, и в тот же миг показалась в котле картинка дивная – воочию видно лицо атаманское, за ним сотник, другие казаки, все куда-то скачут, шашками над головой крутят, коней нахлёстывают.
Усмехнулась Агата таинственно, видать, и ей интересно, что это за волшебная история закручивается и можно ли ей будет с того свою выгоду поиметь? Как вдруг принюхалась она, брови грозно сдвинула, рявкнула сурово:
– Так?! Отошли оба от котла! Оба, я сказала! И ты, толстый, и ты, тощий, тоже!
Щёлкнула она пальцами, озарился в единый миг шатёр синим светом, и оказались с другой стороны котла два чёрта. Один толстый и кудрявый, в руке вилку держит, в котёл ею целит. Другой тощий, с чернявой бородкою, у него миска деревянная. А морды у обоих счастливые, как у котов блудливых, что вот- вот хозяйскую сметану сопрут и ничего им за это не будет. Да только после заклинания ведьминого замерли без движения оба, как суслики замороженные…
– Вот ведь говорила тысячу раз: поймаю на кухне – утоплю в том же супе! И никакая невидимость вас не спасет! А это у тебя что?
На морде толстого чёрта замерла нервная улыбка, а в руке вилка серебряная, двузубая.
– Хряк! Ах ты, скотина кучерявая, я эту вилку уже неделю ищу! А он её спёр, оказывается… Отомри!
Толстый чёрт с испугу великого и шока аж на коленки брякнулся, двигательность обрёл, верещит, как
