столбом! Долго ли, коротко ли, а покуда они вернутся, предложил коварный переговорщик новую игру:
– Э-э, а давайте на спор араку пить? Кто выиграе…
– А давай! – донеслось из-за ворот, ещё и не дослушамши. Сразу аж три дородные бабы соку подходящего рысью бегут, стаканы гранёные тянут. Да и какие бабы! Не кобылы мосластые – собой грудастые, с плечами крутыми, бёдрами налитыми, щёки в маков цвет, на всю степь краше нет!
Дерябнули по предложенному, крякнули без закуси, дальше требуют. Сгрудились хивинцы, меха с аракой достали и ну казачек без разбору потчевать! Те пить соглашаются, без спросу не обнимаются, себя соблюдают да и всем наливают. Часу не прошло, а захорошело так-то всему отряду злодейскому. Тут глядь, парень ихний на ахалтекинце тащится:
– А девка глупый в сторону ушла, сапсем дорогу назад перепутала, э-э…
Смеются хивинцы: вот и победа!
– За то и выпьем, – резонно отвечают бабы. – А ты, герой-молодец, иди-кась ворота сымай, вы их в честной скачке выиграли!
Шумнее прежнего взревели азиаты, сладостно им хоть как да отыграться. Веселятся они, песни играют, уже и укладываться начали, легко идёт водка степная под хорошее настроение, шутки да беседы задушевные. Русских побили! Какой праздник, э-э?..
Не заметили хивинцы, как потихонечку весь народ из станицы повытянулся да вкруг отряда вражеского караулом стал. А из дали дальней пыль показалась, вон уж и всадники видны, пики да шапки казачьи, а впереди всех девчоночка малая на коне несёдланом…
Надолго врага от Форпостинской отвадили. И по сей день к жене казачьей в дому – первое уважение! Её и словом не обидь, и нагайкой не смей, и лаской мужской не обдели. Она дом держит, детей бережёт, честью женскою дорожит, да смекалки не теряет.
А как же иначе-то? Жена казака – она как река: с мужем мягка да тиха, а надо, так любого врага разнесёт о берега!..
Как чёрт в казаки ходил
Было энто у нас на Волге, под станицей Красноярскою. Раз поутру, на ерике малом, при песочке ласковом, казак коня купал. Ну коли кто про лето астраханское наслышан, тот знает небось, что и поутру солнышко печёт-жарит немилосерднейше, тока в водице студёной и отдохновение.
Сам казак молодой, в левом ухе с серьгой, сложением обычный, усами типичный, смел да отважен, но нам не он важен. Разделся, значитца, парень, до креста нательного, форму под кустик аккуратно складировал да и повёл коня на мелководье водицей плескать, брызгами радовать.
А покуда он сам купается, нужным делом занимается, шел вдоль бережку натуральнейший чёрт. Шустрый такой, сюртучок с иголочки, брючки в ёлочку, стрекулист беспородный, но как есть – модный! Глядь-поглядь, видит, казак православный коня в речке ополаскивает.
Облизнулся чёрт, так и эдак примерился, да приставать не рискнул – мало ли, не оценят страсти, так дадут по мордасти! Однако ж и мимо пройти да никакой пакости душе христианской не содеять – это ж не по-соседски будет. И замыслил нечистый дух у казака всю одёжу покрасть.
Ить для чертей восьмую заповедь рушить – дело привычное, тут они любого цыгана переплюнут да вокруг небелёной печки три раза на пьяной козе прокатят! Мигу не прошло, как упёр злодей рогатый всю форму казачью.
За деревцем укрылся, дыхание восстановил, добычу обсмотрел, и уж больно она ему запонравилась. Жёлтая да синяя, кокарда красивая, погоны настоящие, пуговки блестящие, вот сапоги велики, но когда крал, дак кто ж их знал?!
Загорелось у него ретивое, заиграла кровь лягушачья, засвербило в месте непечатаемом, скинул он одежонку свою барскую да сам во всё казачье и обрядился. Ну, думает, теперича я – вольный казак! Никто мне не указ, пойду по станице гулять, лампасами вилять, рога под фуражкой и за рюмашку с Машкой.
Усики подкрутил, хвост поганый в штаны засунул да и дунул прямиком в станицу Красноярскую, что на берегу крутом, волжском раскинулась. Спешит чёрт, спотыкается, и невдомёк ему, что похож он на казака, как невеста на жениха. Одна одёжа – ни рожи ни кожи при его недокорме – так, вешалка в форме.
Да вдруг у самой околицы навстречу ему поп! Голос басистый, руки мясистые, ряса не новая, брови суровые, казачьего рода, здешней породы. Струхнул чёртушка, но виду не подал, гонором исполнился, грудь колёсиком выгнул – идёт себе важничая, одуванчики безвинные сапогом пинает.
– Ты почто это, сын божий, на храм не крестишься? – вопрошает строго батюшка.
– А я вольный казак! – бросает чёрт нехотя. – Сам пью, сам гуляю, вам-то в ухо не свищу, а лоб и завтра перекрещу.
– Я те дам завтра! – ажно побагровел поп православный да как отвесит нечистому леща рукой могучей, дланью пастырской. – Вдругорядь и не такую епитимью наложу! А ну марш до хаты и до утра на коленях пред иконами каяться, самолично проверю-у!
Бедный нечистый аж на четвереньки брякнулся, пыли наелся да так на карачках и побёг. Думает, ещё легко отделался. Знал бы поп, что перед ним чёрт, так и крестом пудовым меж рогов треснуть мог!
Чёрт за угол свернул, на ножки встал, отряхнулся, оправился и дальше форсить пошёл. А на завалинке старой, у плетня драного, сидят три старичка ветхих. Сединами убелённые, недорубленные, недостреленные, глядят себе в дали, и грудь – в медалях!
Шурует мимо чёрт, вежливости не кажет, нос воротит.
– Ты почто ж энто, байстрюк, со старыми людьми не здоровкаешься? – удивились старики.
– А я вольный казак! – говорит рогатый со снисхожденьицем. – Сам пью, сам гуляю! Уж вы-то сидите не рыпайтесь, ить, не ровён час, и рассыплетесь!
– От ведь молодежь пошла, – вздохнули дедушки, с завалинки привстали да клюками суковатыми так чёрта отходили, что приходи кума любоваться! Едва бедолага живым ушёл.
– А родителям накажи, невежа, что мы-де к вечеру будем, о воспитательности беседовать. Пущай-де заранее розги в рассоле мочут…
Летит нечистый, не оборачивается, тока пятки сверкают. Ему ужо и не в радость казаком-то быть. Тока форму надел, как вокруг беспредел – бьют до воя смертным боем. За что – понятно, а всё одно неприятно!
Тут и врезался несчастный козырьком лаковым в грудь могучую, дородную. Присел чёртушка, глазоньки разожмурил и обратно закрыть предпочёл, потому как стоит перед ним сам станичный атаман! Мужчина солидный, собою видный, нраву крутого – сбей-ка такого.
Смотрит на чёрта и слов не находит:
– Ты что ж, сукин сын, средь бела дня по станице в виде непотребном шастаешь? Гимнастёрка расстегнута, ремень висит, сапоги нечищены, а под глазом, мать честная, ещё и фонарь синий светится?!
– А я вольный казак! – пискнул чёрт жалобно. Чует, как-то не свезло ему с энтой фразою, да поздно. – Сам пью, сам гуляю! Так что, батька, может, вместе водки попьём да и песню споём?
– Ох ты ж, шалопай! – улыбнулся по-отечески атаман и плечиком повёл. – А ну хватайте его, хлопцы, нагайки берите, да и впарьте ума задарма! Чтоб от души, да на всё хватило: и на песни, и на водку, и на каспийскую селёдку. Будет впредь честью казачьей дорожить!
В единый миг вылетели откель ни возьмись чубатые молодцы, разложили чёрта на лавочке, штаны спустили, да тока размахнулися, смотрют, а наружу-то хвост чертячий торчит! Ахнули они:
– Батька атаман, так это ж не казак, а дух нечистый!
– Вот именно! – вопит чёртушка, извивается. – А раз я не казак, так и нельзя меня так! По судам затаскаю-у!..
Атаман в затылке почесал, подумал да и согласился:
– Раз не казак, то пороть его нагайками и впрямь не по чину будет. Однако коли уж сам чёрт форму надеть не постеснялся, то отметить энто дело всё равно следует! Ужо лично, рукой начальственной, повожу, честь окажу – во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Ну-кась, дайте мне пук крапивы!
Перекрестился он да три раза задницу волосатую с хвостом облупленным крапивным кустом с размаху и припечатал! А крапива-то не рвется, не ломается, листиками жжёт, обвивается – надолго-о-о запоминается.
Диким визгом на ноте несуществующей взвыл аферист рогатый, буйным ветром из рук казачьих
