Погода начала портиться, небо затянули облака. Луна исчезла, и ночь скрыла большую часть дороги. Йостерлен мгновенно перестал быть волшебным и сказочным, превратившись в нелюдимого мрачноватого затворника.
Заметив впереди какое-то движение, Лённарт решил сойти с тропы. Но не успел. Его услышали. Гигантское существо оказалось прямо перед оторопевшим Изгоем в три огромных шага. Оно напоминало серую гору и было покрыто густой лохматой шерстью. Сизый нос, так похожий на еловую шишку, размером мог поспорить с целым комодом. Большие ореховые глаза с пушистыми ресницами прятались под густыми, словно грубая щетка, бровями. Охотник только теперь понял, что перед ним самый настоящий тролль.
— Хум-хум-хум! — знакомо пробормотал великан. На голове у него была войлочная, порядком потрепанная шляпа с несуразно широкими полями, а в лапах деревянная лопата, с помощью которой он расчищал путь.
Чудовище скосило глаза на Лённарта и приподняло шляпу над головой, приветливо кивая и растягивая пасть в улыбке, сверкнув внушительным набором зубов.
Изгой, опешивший от такой вежливости людоеда, все-таки нашел в себе силы кивнуть в ответ.
Тролль отвернулся, взмахнул заступом и, отбросив на обочину целую гору снега, не спеша двинулся вперед. Он тяжело сопел, из его носа на мороз вырывались целые клубы горячего пара. Огромный, выдающийся вперед живот мерно колыхался в такт тяжелым косолапым шагам. — Хум! Хум!
Лённарт обогнал гиганта и, стараясь не бежать, поспешил дальше, постоянно оглядываясь. Но тролль был занят делом — он чистил тракт и больше не смотрел на человека. Постепенно великан исчез за деревьями, и оттуда лишь изредка доносилось приглушенное «хум-хум».
Вновь пришлось идти по глубокому снегу, и теперь спасали только лыжи. Лённарт посмотрел под ноги, тихо выругался и присел перед отпечатками раздвоенных козлиных копыт.
Вне всякого сомнения тот, за кем он так долго гнался, тот, о ком за время безумного Отига уже успел подзабыть, недавно проскакал этой же дорогой. Лённарт поспешил по четким следам. Кажется, он нагонял беглеца, несмотря на то что тот был верхом.
Судя по глубоким и неровным отпечаткам, тарвагский козел очень устал и едва волочил ноги. Двухдневная гонка выпила его силы, и зверь, несмотря на сказочную выносливость, начинал сдавать.
Наступил первый час ночи — называемый часом Ведьмы.
Вьюга началась неожиданно. Теперь снежинки, словно назойливая мошка, лезли в глаза, липли к ресницам, мешая идти, и от них не спасал даже надвинутый капюшон. Изгоя окружила сплошная белая стена, хаотичная, прихотливая, где без труда мог затеряться кто угодно. Она была способна смутить слабого духом, заставить ходить по кругу, бежать в страхе, звать на помощь.
Ветер выл, словно тысяча грешников. В снежной круговерти виделись тени и силуэты того, чего не могло там быть. Веселая пляска мужчин и женщин, четверка ковыляющих лошадей, бегущая стая волков, за которыми гонится одинокий снежно-белый пес. Рыбацкая лодка, взмывающая над волнами, чтобы превратиться в белого альбатроса, который легкой снежинкой падает вниз и через мгновение взмывает в вихре круговерти вместе с тысячами точно таких же, как он, братьев и сестер. Изгой слышал безумный свист дудок, разудалую песню, злой бездушный смех, безудержные рыдания, волчий вой, свист кнута, проклятия, исполненные лютой ненависти, робкие мольбы о пощаде, крики боли, ужаса и наслаждения.
Вьюга была всем и одновременно ничем.
Сгусток подчиненной Отигу стихии, поймавшей одинокого путника в паутину смертельного безумия. Духи зимы вились вокруг Лённарта, и их ледяные тритоньи хвосты то и дело проносились у него перед самым лицом. Они касались его тонкими, бесплотными руками, заглядывали в глаза, звали за собой, туда, где гремели дудки и барабаны, звучали песни и крики о помощи.
Охотник боролся с ними. Согнувшись в три погибели под порывами ветра, он упрямо переставлял ноги и, сцепив зубы, шел вперед.
Нельзя останавливаться. Нельзя слушать голоса. Нельзя верить.
Ничто не могло уберечь его от ветра и холода, от режущих кожу ледяных кристаллов и того ужаса, что накатывает на че ловека каждый раз, когда в вое слышатся чьи-то крики. Жадная вьюга, точно прожорливая пиявка, пила из охотника силы, а вместе с ними и жизнь. Лённарт чувствовал, как она бежит из него беспрерывным ручьем, тает с каждой секундой. Что-то огромное, безжалостное навалилось ему на плечи, засопело в ухо, начало душить, мешая двигаться. Он давно не чувствовал пальцев, в глазах то и дело темнело, губы трескались, кровоточили, стыли на холоде и снова лопались.
Лённарт споткнулся, упал, зарычал, словно пойманный в ловушку зверь, упрямо затряс головой, встал на четвереньки, с усилием поднялся, дернув плечами, и тяжесть на несколько мгновений отступила. Он готов был поклясться, что услышал протестующий вопль сброшенного.
Не желая сдаваться, Изгой побежал вперед, проклиная и похитителя, и весь народ Мышиных гор.
Никто из них не стоил этого.
На плечи вновь навалилась усталость. Ее вес был столь огромен, что ноги Лённарта не выдержали, он опять упал и на этот раз уже не смог подняться. Вьюга, сжалившись над человеком, запорошила его теплым, нежным, снежным шелком и ласково нашептывала колыбельную.
Лённарт из Гренграса, которого многие знали под прозвищем Изгой, проигрывал схватку за свою жизнь.
Ему снились нигири — народ Мышиных гор.
Их ласковые, щебечущие, птичьи голоса. Беличьи уши с пушистыми венчиками кисточек. Синие, как тысячелетний лед Грейсварангена, глаза. Черные узоры татуировок в углах ртов, на лбах и щеках. Украшения из моржовых клыков и бледных многогранных аквамаринов. Глухая одежда из тюленьих и оленьих шкур и конечно же магия. То, чем раньше владели и люди, и нигири, в полном объеме осталось лишь у последних. Так захотели давно ушедшие боги, но никто не помнил причин, почему они приняли такое решение.
Однако с тех пор маленькому народу не стало места среди людей. Зависть, злоба и недовольство соседей заставили их уйти далеко на север и запереться между ледяных скал и торосов. Они редко выходили в обжитые земли и еще реже пускали к себе гостей. Существовала граница, за которую таким, как Лённарт, без приглашения ходу не было…
Сквозь сон Изгой услышал собачий лай. Он становился все громче. С трудом подняв голову, через летящий в лицо снег и метель охотник разглядел впереди отблеск костра. Все еще не веря в увиденное, он поднялся и направился на свет огня.
Его окружили старые, покореженные временем, занесенные осины с омертвевшими высушенными вершинами и обломанными нижними ветвями. Лённарту понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что он оказался на кладбище. Судя по всему, старом и всеми давно забытом.
Невысокая ограда, сложенная из взятых на берегу реки камней, была порядком разрушена. От ворот осталось одно воспоминание, теперь на их месте возвышались два склонившихся друг к другу толстых дерева. Ветви крон переплелись между собой так, что получилась арка. За нею, в красноватых отблесках костра, виднелись покосившиеся могильные камни.
Огнище казалось огромным. Пламя не смущал ни поднявшийся ветер, ни валивший снег — оно не собиралось затухать от столь незначительных неудобств.
Лённарт задумчиво посмотрел назад, в лесной мрак.
Вьюга Отига крепчала. Все громогласнее становилось ее жуткое многоголосое пение. Стремительно холодало. Жгучий мороз обжигал ноздри, не давая дышать.
Изгой понимал, что сейчас опять находится между двух зол. Лес и непогода убьют его. С другой стороны, сидящие у огня — вряд ли простые люди. Те никогда не станут жечь костер на кладбище в такую ночь. Всем известно про Орвара Большое Брюхо. Погосты — это его вотчина.
Следовательно, тот, кто создал пламя, не боялся ни внимания Орвара, никого другого из тысячного сонма темных существ. И от него следовало бы держаться как можно дальше, если бы не одно «но».
Изгой не хотел умирать.
