Ахес понимал все, о чем ему говорит этот смертный, тот, кто даст ему морфе и энтелехию, кто познакомит его со своей дочерью, прекрасной девой, перед которой…
И Ахес…
И Ахес…
И Ахес…
Тьма окутала его и не хотела отпускать. Сознание раскололось.
Одна часть его — часть? обман? иллюзия? единственно реальное? — дробилась в жерновах Жажды, безумного желания крови. Сознание это рычало и разрывало тело перед Понтеем.
Вторая часть его — часть? обман? иллюзия? единственно реальное? — отстраненно анализировала происходящее. Сознание это поняло сразу: память вернулась, память стала бытием, и то, что прошло, стало тем, что не схватишь…
Лицо Тирка изменилось, когда острые клыки вонзились в его протянутую к Понтею руку. Понтей с рыком повалил его, кровь из разорванной руки прыснула, обрызгав трансформировавшееся лицо. Тирк закричал, но Понтей его не слушал, не слышал, это был уже и не Понтей, а то, что ждет своего часа в каждом упыре, в каждом кровососе, в каждом Живущем в Ночи.
Это и был Понтей.
Это и не был Понтей.
Сознание вне действия помнило — он тогда четко ощущал все. Все, что делал, когда осушал своего друга, вгрызался в его шею, грудь, добираясь до сердца. Тогда он отстраненно думал, что сошел с ума, что на самом деле ничего не происходит, и Тирк сейчас побежит в деревню, оттуда пошлют в замок, и отец заберет сошедшего с ума Понтея домой, где его вылечат.
А когда все закончилось…
Когда он стоял над убитым только что другом…
Над убитым им другом…
Он хотел, чтобы этого никогда не было.
Чтобы время пошло вспять и этого не было. Он хотел бы все изменить.
Он так хотел все это изменить тогда, что отдал бы что угодно, чтобы вернуть это и изменить. Крикнуть Тирку, чтобы он убегал, а самому биться головой о дерево, чтобы потерять сознание. Грызть себе вены, чтобы ослабеть от потери крови. Чтобы Тирк успел убежать и все изменилось, чтобы он все изменил…
Но…
Но!
Ничего не изменить. Тогда он почти сразу понял это.
Тогда психомаг в нем впервые заговорил с ним. Впервые он увидел себя со стороны, какой он есть на самом деле. Потом психомаг говорил с отцом, с Первым Незримым Постигающих Ночь.
С Иукеной.
С Вадларом.
Но в самый первый раз он заговорил с Понтеем.
И он узнал, что ничего не изменить. Что прошлого уже нет. Что настоящего нет никогда. И что будущего не будет.
Есть только он, Понтей. И мир, противостоящий ему. И мир изменится, только если он захочет изменить мир. И тогда возникнет прошлое — до того, как он захотел. И тогда возникнет настоящее — все то время, пока он хочет.
И тогда возникнет будущее — после того, как желаемое исполнится.
Он убил своего друга. И это стало прошлым.
Он изменит упырей. И это есть настоящее.
Упыри изменятся. И это будет будущим.
Прошлое — прошлому. Так тогда сказал Голос. Так сказал он, повзрослевший упырь, самому себе. Он уже больше никогда не будет играть. Он забудет смех и радость детства.
Потому что оно в прошлом.
В прошлом, которое прошло.
Прошлое не может держать. Держит только настоящее.
Если хочешь что-то изменить — о прошлом нужно забыть. Нужно быть только в настоящем.
Тирк мертв. И этого не изменишь.
Но можно изменить мир так, чтобы в будущем другой упыреныш не убил человеческого мальчишку, охваченный Жаждой.
Себя не изменишь. Никогда. Самому можно измениться, если другим станет мир. Если в нем возникнет прошлое, настоящее и будущее.
Только тогда…
Прошлое не властно над настоящим. Понтей помнил это.
И когда он снова увидел, как убивает Тирка, он…
Он брезгливо отвернулся.
Ему не было интересно прошлое.
Он знал только настоящее.
Настоящее, в котором никогда не было Тирка.
И Понтей…
И Понтей…
И Понтей…
Небо Смерти раскрывалось над головой, Бледные Рыцари выходили из пространств, зомби поднимались по склонам, а он смотрел на нее. Он держал ее в своих руках и смотрел на нее.
Что-то кричал Аль-сид, бесшумно мелькала Элинора, выл упырь, грязный полуразумный упырь, приведший их сюда, почти к месту назначения.
Оставалось совсем немного.
Они должны были просто сбросить эти вещи в жерло Дигура, самого яростного магического вулкана гряды Раш-ати-Нора. Там зрело и ждало Заклинание, которое должно было исправить все то, что творилось в мире. То, за что и они отчасти несли ответственность.
Его Облик не явился, как это было раньше, когда ярость и боль вместе встречались в его сознании. Сейчас Облик выжидал, будто знал, что являться не стоит, что нужно подождать, что нужно дать время.
Он мог взять Силу этой вещи. Он мог просто взять ее, пожри его гидра!
И тогда бы она… Умерла бы. Она все равно умерла бы.
Ты решил это еще тогда, когда в безумии призвал Силу, когда Облик взял эту Силу, и распорол Небо Смерти, и разбил Бледных Рыцарей, и сбросил зомби в бездну.
Когда он чуть не убил Аль-сида и Элинору.
Когда пришлось лишиться руки, потому что Облик не желал расставаться со Всемогуществом.
Тот, кем тогда был Уолт Намина Ракура, решил: ничего невозможно было бы изменить. Она бы умерла. Та, которую он любил. Она бы все равно умерла. Даже если бы он взял Силу. Всю Силу, что предлагалась ему.
Тот, кем был тогда Уолт Намина Ракура, познал, что есть вещи, которые никогда не изменить.
Но сейчас он снова видел то сражение, когда пятеро боролись против Великих и Могущественных, с которыми боялись связываться даже Бессмертные. Когда из пятерых осталось только трое.
Тот, кем был тогда Уолт Намина Ракура, был одним из этих троих.
Та, которую любил тот, была одной из тех, кто погиб. Он мечтал, он столько раз мечтал все изменить. И каждый раз ледяной клинок разума врезался в сердце и мечты. А сейчас…
То, что не будет, провалилось в то, что прошло, и стало тем, что не схватишь. Он же хотел этого?
Попытаться изменить тот бой, взять Силу и не дать любимой умереть?
Хотел.
