не разглядел ни улицы, на которой стоял постоялый двор, ни его вывески. Вокруг царила такая суматоха и беготня, что Гай молча порадовался, когда двум путешественникам вручили ключи от комнат и обещали позаботиться о поставленных на конюшню лошадях. Шум, порой затихавший и снова усиливавшийся, продолжался почти всю ночь: кто-то громыхал вверх и вниз по лестнице, на ходу отдавая распоряжения; хлопали двери; со двора прилетали неразборчивые оклики; в завершение вспыхнула краткая, но яростная перебранка по-итальянски, оборвавшаяся также внезапно, как и началась. Причин ссоры Гай не понял, потому что заснул.
Утро же выдалось чудесным — солнечным, если верить пробивавшемуся сквозь тусклые оконные стекла свету, заполненным обычными звуками просыпающегося дома, населенного слишком большим числом людей. Горожане редко обращали внимание на этот постоянный ровный гул, похожий на жужжание пчелиного улья, как, наверное, не замечают постоянного шума прибоя жители морских побережий.
Мак-Лауд опять куда-то исчез. Его вещи, небрежно сваленные вчера в первый попавшийся угол, оставались на месте, значит, проснувшийся раньше компаньон просто- напросто спустился в общий зал, по традиции занимавшийся первый этаж гостиницы, и наверняка расправляется с завтраком.
При мысли о завтраке Гай почувствовал себя куда бодрее, нежели прошлым вечером. Потом ему вспомнилось обещание, данное отцу Колумбану — обязательно посетить Сен-Мартен-ле-Тур, собор святого Мартина, и сэр Гисборн только сокрушенно вздохнул. Из-за неразумного животного он теперь кругом виноват перед святым, чьи чудотворные останки немилосердно расшвыряли по всему храму, находившемуся под покровительством того же святого Мартина, только расположенному в Англии. Дугал, узнав подробности этой истории (ведь рассказывать все равно придется), получит большое удовольствие и повод от души посмеяться. Шотландец вообще не испытывал особого почтения к священным реликвиям и как-то сболтнул, что во время службы в Италии стащил из разоренного монастыря склянку якобы со слезами святой Цецилии, каковую без малейшего зазрения совести продал в соседнем городе бродячему проповеднику…
Уже на лестнице сэр Гисборн приостановился и удивленно поднял бровь. Доносившееся снизу неразборчивое бормотание посетителей стихло, без труда заглушенное юношески звонким и на удивление чистым голосом, самозабвенно распевавшим под сопровождение переливов струн виолы. Пели на провансальском диалекте, как и надлежало истинному трубадуру, но с заметным итальянским акцентом, с головой выдававшим подлинную родину исполнителя.
Гай хмыкнул и в два прыжка преодолел оставшиеся ступеньки. Его разбирало любопытство: неужели столь изысканным способом развлекается кто-то из спутников мэтра Барди?
Вместительное помещение обеденного зала сейчас казалось еще больше — торговцы, судя по долетавшей со двора перекличке, бодрому ржанию лошадей и надрывному скрипу колес, готовились к отъезду. Через распахнутую дверь и подслеповатые окна падали блеклые лучи осеннего солнца, освещая до блеска натертые маслом деревянные столешницы и рассыпанную по полу свежую солому.
Своего попутчика Гисборн увидел почти сразу: длинноволосый человек в желто-черном клетчатом одеянии, постоянно вызывавшем недоуменные взгляды, расположился в самом удобном месте — поближе к стойке и недалеко от двери. Возможность в случае неурядиц беспрепятственно исчезнуть, видимо, стала у Дугала намертво въевшейся привычкой.
В другом конце залы, возле еле теплившегося очага, обосновалась почтительно стихшая компания из пяти или шести служащих мэтра Барди. Певец, остановившийся перевести дух, а заодно принять восхищенное аханье и оханье друзей, по своему основному роду занятий, несомненно, относился к их сословию.
— Это кто? — спросил сэр Гисборн, присаживаясь за стол и взглядом указывая на менестреля, снова взявшегося за инструмент. Вокруг мгновенно разгорелся спор о том, какая именно песня угодна почтенному обществу.
— Френсис, — кратко, но маловразумительно ответил Дугал, как обычно, переиначивая иноземное имя на свой манер.
— Френсис, а дальше? — Гай подозревал, что у неизвестного певца, кроме имени, имеется также фамилия, или, на худой конец, прозвище.
— Не знаю, — отмахнулся Мак-Лауд. — Не мешай, дай послушать.
Сотоварищи менестреля наконец пришли к единому мнению. Узнав пожелание своих друзей, молодой человек согласно кивнул и пробежался пальцами по натянутым на широкий гриф виолы струнам.
«Женщины наверняка без ума от такого смазливого красавчика, — с некоторым презрением к суетности и легкомыслию слабого пола подумал Гисборн. — А он, если не глуп, вовсю этим пользуется. Только полюбуйтесь — распустил хвост, как фазан по весне!»
Певец в самом деле вполне заслуживал подобного определения. Хорошо (и даже не без роскоши) одетый, на вид лет восемнадцати или девятнадцати, невысокий, однако не кажущийся слабым, черноволосый и смуглый. Довершали картину несколько длинноватый узкий нос с благородной римской горбинкой и ярко блестящие из-под ровно подстриженной челки смеющиеся темные глаза. Молодой человек весьма походил на ожившее представление об «типичном уроженце Италии», и исполняемая им песня вполне соответствовала внешнему облику:
Раздались приглушенные смешки — очевидно, многие знали упомянутую «прекрасную Изабеллу» отнюдь не с лучшей стороны. Менестрель сдавленно хмыкнул и продолжил дальше:
На втором этаже гулко хлопнула дверь какой-то из жилых комнат и послышались торопливые шаги спускающегося вниз человека. Никто из слушателей, увлеченных течением задумчиво-вкрадчивой мелодии, не обратил на это внимания.
