Леха, казалось, поворачивался целый час. Долгий час растянутых секунд, утонувших в прибое адреналина. И я медленно делал свои пять шагов от камина - плыл в кричащей, напряженной тишине. И в тот момент, когда круглое свинячье лицо уставилось на меня круглыми от изумления глазами, оно встретилось с моим кулаком.
Наверное, мне нужно было сделать по-другому - бить его старательно, долго, с пыхтением, вымещая всю ненависть нормального гомо сапиенса к человекообразным скотам. К свиньям, попирающим копытами своими наше достоинство и наш разум, заваливающими навозом своим ту грань, что отделяет человека от животного. Мне нужно было переломать ему кости, разбить коленом то, что он считал своим мужским сокровищем. Но в этот момент я был не просто самим собой. Я был кабальеро, я защищал честь дамы и не мог опуститься до такого.
Мой удар - он был своего рода пощечиной, вполне крепкой. Потому что Леха полетел через всю гостиную, приземлился на стеклянный круглый стол и рухнул вместе с ним на пол, расколотив его на тысячу осколков.
И в тот же момент я был сбит с ног. Я совсем забыл про другого двуногого, про Вову. Он бросился на меня, как борец сумо, всей своей полуторацентнерной тушей. Я упал навзничь, треснулся бедной своей спиной о твердые плиты пола. И полтораста килограммов вонючего свинячьего мяса и сала шлепнулись на меня сверху, выбив дыхание.
Он возился на мне, пытаясь добраться до моего горла. Хотел задушить меня, гаденыш. И я никак не мог скинуть его - слишком уж он был тяжелым. Я пытался выпростать руки свои из- под этой туши, а он не давал мне сделать это. Он сжимал мои руки коленями, он потихоньку полз вперед и скоро уже сидел на моей груди. Наверное, он когда-то занимался борьбой. А почему бы и нет? Не всегда же он был таким жирным? Многие быки начинают свой путь с занятий спортом.
И в тот момент, когда он добрался-таки пальцами до моей глотки, я вытащил одну руку из-под него - правую. Этого было достаточно.
Его передние конечности упирались в мою шею. Он пыхтел, стараясь отжать мой подбородок от груди. Я вынес свою свободную руку вперед и ударил локтем по его рукам.
Есть такой прием. Я долго разучивал его, когда был в армии, а теперь впервые применил на практике. Это хороший прием, потому что основан на законах физики.
Руки его согнулись от моего удара, и он полетел лицом прямо на меня. Я нагнул голову вперед, и нос его встретился с моим лбом - с размаху.
Кто не знает - могу проинформировать: лоб по твердости значительно превосходит нос. Так что я не пострадал. Чего нельзя сказать о Вове. Если б нос его был подлиннее, он выскочил бы с другой стороны его дубовой головы. А так он просто вдавился с хрустом. Вова хлюпнул кровью, глаза его закатились, и он начал медленно сползать с меня.
Я помог ему, поддал коленом, и он грузно шлепнулся на пол. Не знаю - был ли он в сознании. Какая, в конце концов, разница? Есть такая категория людей, которая проводит всю жизнь, не приходя в сознание - он был как раз из таких. Лежал себе тихо, дышал громко ртом, и ладно.
А я поднялся. Поднялся с большим трудом, потому что после этого падения я уже не ощущал легкости в теле, и нога у меня плохо двигалась. А на шее, наверное, были кровавые царапины от Вовиных грязных ногтей. Словом, я получил сегодня свое сполна. И справедливо полагал, что с меня хватит.
– Привет, - хрипло сказал я. - Я же предупреждал тебя, глупая ты девчонка, что эти двое иностранцев - bandidos и bastardos.
– Извини. - Она прятала взгляд. Наверное, неудобно ей было, что она оказалась такой глупой. А может быть, стеснялась оттого, что сидела передо мной, раздвинув ноги, в таком несколько экзотическом костюме и не могла пошевелиться. - Ты что собираешься делать? Может быть, это… Ты хочешь меня? Прямо сейчас?
– Ты еще глупее, чем я думал, - пробормотал я и зашарил взглядом по комнате, пытаясь найти что-нибудь острое, чтобы перерезать веревки.
Всегда так. В уме придумываешь какие-то высокие фразы, чуть ли не стихами говоришь. А произносишь первые слова - и вот она, тупость и банальщина. Наверное, оскорбил девушку. Но и она тоже хороша! Конечно, я хотел ее, она ясно видела это. Это нельзя было бы скрыть даже тремя парами ватных штанов. А что я мог поделать? Она действовала на меня как болезнь.
Хоть бы ножик завалялся в этой чертовой гостиной! Ничего подходящего!
Ага, вот! Две мои бандерильи лежали в углу. Наконечники их имели не слишком острые грани, но все же возможность перепилить веревку,была. Я взял обе и пошел к моей девушке.
– Не бойся. Тыкать в тебя этими пиками не буду. Надо перерезать веревки и уходить отсюда. Пока твои свиньи не очухались.
– Спасибо… - едва слышно прошептала она.
12
И все же это был еще не конец истории. Если вы думаете, что на этом все кончилось, вы ошибаетесь.
Один раз я был свидетелем такого - на корриде. Я был свидетелем того, как тореро, уже уложивший своего последнего быка, уже предвкушавший роскошный обед в обществе друзей и подружек, получил удар рогом под ребро.
Он оказался жертвой своей самонадеянности. Потому что бычок, вроде бы уже совершенно мертвый, вдруг поднялся на ноги и пырнул его, торжествующего тореадора, стоящего с воздетыми вверх руками и снисходительно принимающего рукоплескания трибун.
Его унесли с арены, того тореро. Я не знаю, умер ли он. Бык проткнул его насквозь, а я, как видите, пока жив. Хотя, по всем законам логики, давно должен кормить червей.
Я стоял на коленях перед моей девушкой. Я только что перерезал последнюю веревку. Я уже думал, в какой хороший магазин отвезти мою даму, чтобы купить ей новое платье взамен разорванного. И вдруг я увидел, как глаза ее округляются.
Она увидела что-то там, сзади меня, такое, что привело ее в ужас.
Я еще не успел повернуться. Моя голова, конечно, начала движение туда, по направлению к источнику опасности. Но я уже знал, что это за опасность. Бык по имени Леха - я не добил его. Не добил, потому что был плохим тореро. Я просто отправил его в аут и успокоился. А он ожил.
Вероятно, мне уже приходилось убивать людей. Я и сам точно не знал, убил ли я кого-нибудь. Мне не повезло четырежды - я попадал в Карабахе в такие заварушки, где был только один выбор - убивать или быть убитым. Четыре раза мой взвод влетал в засаду - не так уж и мало для года службы. Но тогда неясно было - сам ли ты убил этого человека или кто-то другой из твоего взвода? Потому что автоматные очереди грохотали со всех сторон, лупили по барабанным перепонкам, заставляя втягивать голову в плечи, и пули выбивали твердые осколки из камней, за которыми ты прятался. И ты стрелял - сперва в белый свет, а потом, уже попривыкнув, стрелял более осмысленно, целился в черные фигурки, которые перебегали от камня к камню, и кто-то из них валился, и кто-то из наших падал, схватившись за развороченный живот и беззвучно матерясь белыми губами…
А потом они лежали рядком на твердой земле. И солнце палило, и все смотрели на них, и все что-то шептали почти неслышно. Может быть, молились, хотя мы были комсомольцами и молитв нам не полагалось. И мухи появлялись - первые черные мухи, откуда-то они всегда узнавали, что пришла смерть и есть новая еда для их личинок. А мертвые лежали рядком - наши и чужие. Убитые. И наших всегда было меньше. А чужих больше, намного больше. Ведь не зря же нас учили убивать. Убивать мы умели лучше. Тогда, за много лет до позорной войны в Чечне. Чужих убитых было
