подвезу до Кузьминок. Там заночуете. А уж потом, с утречка – и на починок. Эвон, гляньте-ко, экая синь идет!
Путники повернули головы – и в самом деле, с востока, медленно пожирая на глазах темневшее небо, наползала огромная черно-синяя туча, сулившая ближе к ночи ливень, а то и грозу. Беглецы переглянулись и дружно полезли в телегу.
– Ну, вот и славно! – Ухмыльнувшись, возница тронул вожжи.
– Тебя как звать-то? – усевшись, спросил его Митрий.
– Никодим я. Николы-охотника сын. Н-но, милаи! Пошли!
Подгоняя лошадей, Никодим щелкнул языком. Заскрипели колеса.
Митрий исподволь разглядывал и телегу, и возчика – вроде бы ничего необычного, интересно только, куда этот Никодим на ночь глядя ездил? Что-то отвозил? А почему так поздно? И улыбка у него какая-то… словно бы приклеенная. Что еще там за постоялый двор, в этих Кузьминках? Наверное, немалый – тракт-то людный. О Боже! Так ведь там же, наверное, обозники!
Митрий тут же задал вопрос вознице.
– А, гости московские, – усмехнулся тот. – Не, они у нас не остановились. Сказали – маловато места. Странные какие-то – места-то полно, и не такие обозы останавливались. Ну, не хотят, как хотят – насильно мил не будешь. Хотят в лесу мокнуть – пожалуйста, на здоровье!
Вот как, оказывается! Митька такому известию подивился – и в самом деле, странные люди эти московиты.
Опасливо покосившись на тучу, Никодим подогнал лошадей, и телега, заметно прибавив ходу, затряслась на ухабах.
Проехав березовую рощицу и орешник, обогнули корявую, одиноко стоящую сосну и свернули на повертку к деревне. Кузьминки – пять дворов плюс шестой, постоялый двор – располагались на вершине пологого холма, в полуверсте от одноименного тракта. Распаханных полей вокруг было мало – что и понятно: основной доход жители имели вовсе не с жита, а с проезжих да с промыслов. Во многих дворах мычали коровы, видать, только что пригнанные с выпасов на дойку; навстречу телеге, выскочив, заблажил пес. Никодим прикрикнул, и пес тут же убежал прочь, опасливо косясь на приезжих. Смеркалось, солнце уже давно скрылось за дальним лесом, и окутанная вечерней синью деревня казалась безлюдной. На улице никого не было, лишь во дворах слышались голоса да собачий лай. В общем-то, и понятно – ложились в те времена рано, с заходом солнца, и так же рано, с восходом, вставали.
Постоялый двор был окружен мощным частоколом, однако широкие, на больших железных петлях ворота оказались распахнутыми, словно бы здесь давно ждали гостей. Да ведь, похоже, и ждали!
Завидев телегу, спустился с высокого крыльца дородный чернобородый мужик в красных сафьяновых сапогах, портах темно-бордового бархата и синем кафтане с серебряными блестящими пуговицами. Поверх кафтана была небрежно накинута длинная, без воротника, однорядка добротного сукна темно-зеленого цвета. Небольшие, прятавшиеся под густыми бровями глаза незнакомца смотрели властно, на губах играла широкая улыбка.
– Рад, рад, что заехали, гостюшки дорогие! – подойдя к телеге, громко произнес мужик, судя по виду и поведению, он и был хозяином постоялого двора. Ну, или управителем, ежели двор принадлежал Богородичному Успенскому монастырю. Нет, кажется, не принадлежал; по крайней мере, Митька того не помнил.
Путники слезли с телеги, поклонились:
– Здрав будь, господине!
– Да какой я вам господин?! – засмеялся мужик. – Демьян я. Самсонов сын, беломосец здешний и владелец вот этого вот хозяйства.
Новый знакомец с видимым удовольствием обвел рукою обширный двор, на котором, кроме колодца и коновязи, Митрий заметил несколько амбаров, баньку, пару черных изб и овин с гумном и пелевней. Позади них, у самой ограды, похоже, располагалась конюшня, а напротив – еще пара сараев, коровник и – судя по клекоту – птичник. Ничего не скажешь, хозяйство богатое.
Поклонившись хозяину, Никодим подхватил лошадей под уздцы и повел их к конюшне. Сам Демьян Самсоныч упер руки в бока и, склонив голову на левое плечо, спросил, цепко оглядывая приезжих:
– А вы откель будете?
– С Паш-озера мы, – быстро отозвался Митрий. – Богомольцы.
– Славно, – хозяин одобрительно кивнул. – На посад Тихвинский путь держите?
– Знамо дело. Только у нас, мил человек, средствов маловато, почитай – и совсем нет. Чем же мы тебе за ночлег платить будем? – прикинулся простачком Митька.
– Да не беспокойся, дщерь, – Демьян Самсоныч басовито расхохотался, так, что затряслась борода. – Нешто я с богомольцев малых мзду буду брать? Помолите за мое здоровье Тихвинскую – и на том спасибо. Ну, что во дворе-то стоять? Проходите… Супружницы у меня нет, вдовый, ну да вас кому покормить, чай, найдется. Опосля вас, дщери, в горнице положу, а уж ты, паря, в людской.
Едва зашли в людскую – обширное, расположенное в нижнем этаже помещение с лавками и длинным столом, как снаружи с шумом грянул дождь.
– Хорошо, что зашли, – прошептала на ухо Митрию Василиска. – Сподобил Господь. Эвон, дождище!
Крупные капли дождя бились о крытую дранкой крышу. Подбежавший служка – не Никодим, другой, неразговорчивый и такой… словно бы пришибленный чем-то – поставил на стол миску крапивных щей и печеную рыбу.
– Вот славно!
Обрадованные беглецы живо сотворили молитву и принялись уплетать угощение так, что за ушами трещало. Едва наелись, как в людскую заглянул хозяин, улыбнулся:
– Не хотите ли в баньку? С утра топлена. Мои-то помылись, так водица осталась еще.
– В баньку? – тихо переспросил Митрий. – Так ведь дождь! Покуда дойдем – все вымокнем.
– Да не успеете, недалече. – Демьян Самсоныч засмеялся. – Мигом обернетеся, тем более такие девицы шустрые. Давайте, давайте, идите… А уж парень – опосля.
– Ну, пойдем, Мить, – зашептала Василиска. – Банька-то куда как хороша с дороги. А мыться по очереди будем, кто-то в предбаннике посидит.
Уговорила. И в самом деле – почему б не помыться, ежели предлагают? Что в этом такого страшного?
Лишь Прошка, искоса взглянув на Митрия, ухмыльнулся. Ну, ясно – завидует. Он бы и сам, наверное, не отказался с Василиской в баньке помыться. Улучив момент, Митька показал приятелю язык.
Баня оказалась хорошей, просторной. Естественно, топилась по-черному, но уже, конечно, остыла – не попаришься. Так, хоть дорожную грязь смыть. Усевшись на лавку в узком предбаннике, Митрий закрыл глаза, дожидаясь, когда Василиска, сбросив одежку, скроется в мыльне. Не утерпел, приоткрыл глаз и сразу зажмурился, увидев белое девичье тело. Хлопнула дверь. Слышно стало, как заплескалась вода в кадках. А снаружи, на улице, по-прежнему молотил дождь.
Вымывшись, девчонка стукнула в дверь, и Митька поспешно отвернулся к стенке. Подождал, пока Василиска оденется, и, скинув одежку, вошел в мыльню, освещаемую скудным огарком сальной свечи, таким же, что горел и в предбаннике. Войдя, отрок поежился – холодновато было. Что бы там ни говорил хозяин, а выстыла банька. Митька подошел к бадейке, зачерпнул корцом водицы, облился… Парня почему- то не покидало стойкое ощущение чужого недоброго взгляда, словно бы не один он находился тут, в мыльне, словно бы кто-то подсматривал. Митрий подошел к оконцу – замызганному, слюдяному – собственно, таковых имелось аж целых два. Не слишком ли жирно для деревенской бани? Да и смысл закладывать окна слюдой? Волоковые-то у самой крыши, так и эти б свободными сделать, все не так дымно. Темно было за оконцами, что за одним, что за другим, слюда отражала лишь темный Митькин силуэт, выхваченный из полутьмы тусклым светом свечи. Но… вот показалось, словно бы там, за окном, дернулся кто-то! Впрочем, нет, это сам Митька дернулся, попав ногой в стылую лужу. Дернулся, махнул рукой – и лезет же в голову всякое! Облился напоследок да стукнул кулаком в дверь – теперь пришел Василискин черед отворачиваться.
А вот Прошка вообще не пошел в баню! Не успел – поначалу гнул подкову на спор с хозяином, потом
