– Здесь? – Паисий насмешливо посмотрел на Прохора. – А он говорить-то сможет? Ты, парень, ему челюсть не выставил?
– Не, – неожиданно обиделся молотобоец. – Нешто я не понимаю? В грудину бил.
Отвязав от лавок, выносили на двор отроков. Привели и Акулина – пришедший в себя содомит держался нервно, то и дело опасливо косясь на Прохора.
– А ну, привяжите его к лавке! – подмигнув Ивану, громко распорядился Паисий. – Сейчас разделаем, как он хотел отроков несчастных… на мясо… Ведь так? Отвечай, подлый содомит! Ну?!
– Не своей волею, не своей, – в страхе залопотал Акулин. – Это не я, не я, клянусь! Это все бабка придумала, мол, чего зря отроков ловить, используем, засолим да отправим в Москву обозом, там продадут на пироги – голод ведь.
– Обоз! – не давая содомиту опомниться, закричал Иван. – Что про обоз знаешь? Когда придет, сегодня?
– Д-да… к вечеру… Я не виноват, не виноват, это все…
– Кто выписал таможенную грамоту? Варсонофий?
– Он…
– За мзду?
– Не только… Он ведь тоже отроков любил, пока монасем не стал. И бабка ему про то напомнила. Но это еще до моего появления было, я тут не при делах.
– Тебя послал Акинфий, московский купец?
– Да-да, он. Да вы все и так знаете!
– Почему Варсонофий должен был тебе поверить? Был какой-то знак?
– Был… Олам с кораблем, на шапке. Мне его Акинфий дал, сказал, чтоб после вернул.
– Заплатили щедро?
– Да… Но уже все кончилось.
– И ты захотел поправить дела человечьим мясом?!
Содомит завизжал, упал на колени:
– Это не я, не я. Это Свекачиха все придумала, все-о-о!
Связанного Акулина увели, бросили в телегу. Отец Паисий, Прохор, Иванко вышли из подклети наружу. Митька убежал еще раньше и теперь искал по двору Гунявую Мульку.
– Ну, Варсонофий, – тяжело вздохнув, судебный старец покачал головой. – Ну и ну… Мало нам шпиона, так еще и тайный содомит в обители окопался.
– Так, может, он и есть шпион? – слово «шпион» Иванко произнес на английский манер – «спай».
– Не думаю, – Паисий покачал головой. – Слишком уж много для одного человека. Впрочем, сегодня вечером увидим.
– Так уже вечер!
И впрямь, воздух вокруг стал холоднее, небо сделалось белесым, туманным, по разгромленному двору пролегли, протянулись длинные тени, а солнце спряталось за дальним холмом. Монастырские колокола забили к вечерне.
– А сегодня ведь Тихвинская, – тихо протянул Иван. – Праздник. Что это? Что за звуки?
Все напряглись, оглянулись, услыхав позади чей-то громкий плач, даже, скорее, стон. В углу, у самых ворот, вернее у того места, где не так давно еще были ворота, ныне превращенные в щепы метким пушечным выстрелом, в пожухлой траве лежал мертвый пес Коркодил. Рядом с ним, обняв собаку за шею, громко рыдала Гунявая Мулька. Митрий, сидевший на корточках рядом, тщетно успокаивал девушку.
А над рекою плыл колокольный звон.
– Ну, пора, – негромко сказал Паисий. – Пойдем теперь к пристани.
– А не рано? – усомнился Иванко, поглядев в небо.
Старец усмехнулся:
– В самый раз.
Глава 20.
Цветок папоротника
…папоротник расцветает в полночь на Ивана Купалу чудесным огненным цветком, который указывает все клады…
Herbe – что это за слово такое? Ведь помнил же, еще у покойного Карлы Иваныча спрашивал. Митька напряг память, еще бы – именно это словечко и было написано чернилами примерно в середине «Пантагрюэля», так, чуть заметненько, по типу – умный поймет. Да нет, пока не понималось что-то, ну никак! Можно, конечно, и потом посмотреть, завтра, но… Вряд ли и завтра будет достаточно времени, да и вообще. Отрок перевернул листок и вздохнул.
Вечерело, и клонящееся к закату оранжевое солнце отражалось в реке, пылающей таким же оранжевым жаром. В бледно-синем небе висели грязно-белые, золотистые снизу облака, на фоне небесной синевы и оранжевого пожара заката четко выделялись черные силуэты баркасов.
Пищальники отца Паисия расположились полукругом вдоль всей пристани, затаившись в ивовых зарослях. Сам старец вместе с Иваном спрятались на баркасе старосты, Евлампия Угрюма, Митька же и Прохор устроились на соседнем судне, стоявшем с другой стороны мостков. Не так уж и темно было – белые ночи, – с карбасов хорошо просматривались дорога, идущая вдоль реки к пристани, скрывающиеся за кустами пищальники и спрятанная за амбаром пушка. А как же! Все по-серьезному, у Акинфия Козинца в обозе, чай, не ангелы – головорезы, один другого гнуснее.
Ну, когда ж они появятся? Когда же? Иль московит что-то заподозрил, решил не рисковать? Все может быть…
Митька вновь всмотрелся в книжку, пролистнул – буквицы расплывались перед глазами черно- оранжевым пламенем. «Трава», «трава»… Может, она еще где-нибудь упоминается? Ну да, упоминается, вон – глава «о том, как Пантагрюэль… гм… готовится к… voyage… mer… Мер, кажется, – море… А вояж? А, путешествие… „К морскому путешествию“… „…а также и о траве – о траве! – именуемой пантагрюэлин“. Да, похоже, именно в этой главе как раз и написано о траве… Знать бы только где да попытаться понять – что? Митька внимательно просмотрел на свет каждый листок… и вдруг увидел напротив нескольких предложений дырочки. Словно бы кто наколол булавкой. Ну-ка, ну-ка…
«Листья у пантагрюэлина в три раза больше в длину, нежели в ширину… кончики их напоминают… копье или ланцет хирурга». Что такое ланцет? Хирург? Да и перед «копьем» какое-то непонятное слово. Ага – македонское. И вот еще – «пахнут его листья сильно и для тонкого обоняния не весьма приятно».
– Ну, что тут у вас? – перебравшись через мостки, поинтересовался Иванко. Видать, изнывал, маялся, вот и решил поболтать с друзьями, хоть немного расслабиться, ибо верно говорят: ждать да догонять – хуже нету.
– Да вот, книжицу пересматриваю, – охотно отозвался Митрий. – Пока еще видны буквицы…
Он кратко рассказал об итогах поисков, зачитав найденные абзацы.
– В три раза больше, – задумчиво повторил Иван. – Напоминают какое-то македонское копье или ланцет, пахнут сильно и неприятно. И при чем тут эта трава? Ладно, потом на досуге подумаем, поразмышляем…
В придорожных кустах вдруг громко засвистала малиновка.
– Идет кто-то! Прохор, будь начеку, мало ли – побежит.
– Побежит – догоним, – хмуро бросил Прохор и ударил кулаком в ладонь.
Покосившись на него, Иван хотел было что-то сказать, но лишь вздохнул и, вернув книгу Митьке,
