возвращения Ефима где-нибудь рядом, вот хотя бы под теми вербами… или это липы? Иван не очень-то хорошо разбирался в породах деревьев: ну березу от елки отличить мог, вряд ли больше. Не особенно-то кем и замеченный в утренней суете двора, он быстро пошел к воротам, на выходе оглянулся – ну так и есть: за амбар, к колодцу, бежали четверо служек во главе с Егоршей – вот змееныш! Выдал-таки.
Раничев не стал дожидаться результатов этой вылазки – не боясь показаться подозрительным, рванул так, что пятки засверкали, едва не сбив идущего навстречу монаха, притормозил лишь у церкви, оглянулся – вроде все спокойно, укрылся в кустах возле кладбища, прикинулся вереском. Лежал меж могилками – травинка не шевельнулась, место оказалось хорошее – тенистое, глухое, да и наблюдать удобно из-за оградки. Иван чуть приподнял голову. Вот прошел обратно давешний монах, проехала доверху груженная горшками телега. Возчик шагал рядом, лошадь не гнал да за грузом приглядывал – товар опасный, бьющийся, случись что – потом с хозяином вовек не расплатишься. Завидев скачущего впереди всадника, заранее отвел телегу к краю забора, встал, пережидая, с утомленно-расслабленным видом водителя- дальнобойщика, только что не закурил… Эх, покурить бы! Раничев вновь ощутил прилив желания, аж слюна во рту пересохла, дорого он дал бы сейчас за предложенную сигаретку. Да что там сигаретка, сошел бы и «Беломор», и даже махорка! Иван бросил в рот сорванную травину, пожевал – вроде легче. Выглянул из травы осторожненько, усмехнулся, узнав всадника – тиуна Минетия. Тот как раз остановил лошадь у церкви, нагнувшись, что-то спросил у монаха. Тот заскреб голову, покрытую черной скуфейкой, потом неуверенно показал куда-то в сторону дальних ворот. Минетий кивнул, оглянулся, словно бы ждал кого-то… Ага, на площадь при церкви с разных улиц почти одновременно выбежали четверо корчемных служек. Ясно – по чью душу. Переговорили о чем-то с тиуном, потом разделились – Минетий поехал в указанную монахом сторону, а те четверо, проводив его взглядом, переглянулись и… направились прямо к кладбищенской ограде, где и прилегли отдохнуть, подложив под головы руки. Видать, утомились, сердечные.
– Метай, Ондрюха! – немного погодя услыхал Иван чей-то грубый голос чуть ли не прямо у себя над головой. Прислушался… Что-то загремело…
– Пятерня! – воскликнул тот же голос. – Эх, незадача… Ладно. Егорша, твоя очередь.
Снова загремело, и раздался довольный мальчишеский крик:
– Восемь!
В кости играют – догадался Раничев. Вот гады! А тиуну, видно, сказали, что весь город перероют. Ну играйте, играйте… Иван стал потихоньку отползать от ограды в глубину кладбища. Полз, полз… и замер, услыхав топот копыт. Услышали его и игравшие.
– Минетий! Сваливаем, робя… Нажалится Ондатрию – ужо отведаем плетки. Язм с Ондрюхой и Митрей – на торг да на пристань, а ты, Егорша, уж тут пошуруй, на погосте. Вона кустища-то! Может, где там затаился?
– Ага, пошуруй, – слабо возразил Егорша. – А ну как он меня каменюкой?
– А ты на рожон не лезь, как увидишь, сразу зови монасей, Минетий им за помощь деньгу обещал.
– Вот бы нам так!
– Ну пошли, тиун уж близко. Чего встал, Егорий?
– Боюсь. Вдруг дух келаря Евстихия повстречаю? Он, говорят, тут бродит ночами. Стенает.
– Боится он… Так молитву чти! А ну, шпынь, пошел живо…
Дальше послышались такие звуки, словно бы кого-то пинали. Иван не стал дожидаться, когда ему на голову свалится переброшенный пинком через ограду Егорша, а, встав на четвереньки, быстро пополз прочь и полз так до тех пор, пока не уперся в ограду на противоположном конце кладбища. Надо сказать, эта часть погоста производила тягостное впечатление – старые, покосившиеся кресты, могилы, густо заросшие крапивой и чертополохом, полутьма – даже в яркий полдень. Во-первых, отбрасывала тень церковь, а во-вторых, кроны разросшихся деревьев были столь густы, что почти не пропускали солнечный свет. Раничев потрогал руками ограду – высока, вряд ли с ходу переберешься. Эх, кабы б не плечо… Вот если только забраться вон на то деревце… Он ухватился руками за ствол. И вдруг услыхал быстро приближающиеся шаги прямо за своей спиной. Только и успел повалиться в траву, заметив тощую фигурку корчемного мальчишки Егорши. Тот шел, выпростав поверх рубахи на грудь медный нательный крестик, губы его дрожали, но тем не менее ноги ступали твердо – видимо, парень решил обследовать кладбище побыстрее… Вот гад, мог бы ведь и не ходить никуда, дождался бы, пока те ушли… Ага, а может, они и не пошли на торг? Послали малого к могилкам, а сами сидят, дожидаются. Черт! Еще пара шагов, и этот проклятый пацан на него наступит! Заверещит, крик подымет, а уж те набегут, схватят. Выход, наверное, один – свернуть отроку шею. Раничев невесело усмехнулся про себя. Легко сказать – свернуть шею! Жалко, да и навыка соответствующего нет. Однако ведь вот-вот наступит!
– Сто-ой, отрок!
Едва подняв ногу, услыхал вдруг Егорша глухой рык словно бы из самой могилы… Господи, да ведь и вправду – из могилы!!! Пацан побледнел и затрясся.
– К-кто з-з-здесь? – выставив вперед крестик, заикаясь, спросил он.
– Я-а-а! Дух келаря Евсти-и-ихия! Зачем ты потревожил мои кости, Егорий? О, горе тебе, неразумному- у-у! Не вздумай кричать – поги-и-ибнешь.
Вот уж последнюю фразу Раничев, похоже, произнес зря – отрок и так не собирался кричать, а только мелко закрестился да принялся быстро читать молитвы дрожащими, плохо слушавшимися его губами.
– Ступай прочь, отрок! – утробно посоветовал ему из травы Раничев. – Да помни: скажешь кому – погибнешь смертию страшной.
Не переставая крестится, Егорша попятился и, дойдя так почти до середины кладбища, развернулся и со всех ног бросился прочь.
– Пора и мне, – отряхиваясь от прилипшего мусора, усмехнулся Иван. И в самом деле – давно было пора, вот-вот в корчму должен был вернуться Ефим. Следовало его перехватить по пути, чтобы не попался. А поскольку Раничев пока не очень-то хорошо разбирался в окружающей местности, встретить скомороха можно было только где-нибудь у самой корчмы, чтобы не разминуться.
Иван выпростал из-за пояса рубаху, подпоясался сверху ремнем, закатал брюки, безжалостно выбросив уже давно развалившиеся на ходу летние турецкие туфли из желтоватого кожзаменителя. Осмотрел полученный результат. Не бог весть что, но, пожалуй, сойдет, за неимением лучшего. Особенно если не очень присматриваться. Раничев хорошо помнил, что никаких особых примет у него нет и по внешнему виду – длинные волосы, борода – от окружающих он не отличался ничем, кроме одежды. Достать бы, конечно, местную. Ну это дело времени.
Он нашел неплохое местечко возле корчмы – верба, бузина, калина – неудобно, правда, сидеть, ну уж тут не до жиру. Солнце уже клонилось к закату, и от корчмы тянулись через дорогу черные тени амбаров и частокола. На корчемном дворе постепенно становилось людно – прибывали обозники, мелкие торговцы и смерды, прошла толпа каких-то монахов, еще проехала пара пустых телег. Интересно – тиун уже в корчме? Или, может, уехал? Да даже если и уехал – все равно возвращаться туда не стоит ни ему, ни Ефиму – мало ли какие распоряжения да просьбы оставил хозяину Минетий?
Вокруг было чудо, как славно! Тихий оранжево-синий вечер, тот самый час, когда до сумерек всего ничего, но еще светло, еще голубеет небо, и оранжевое, садящееся за дальним лесом солнце окрашивает пожаром крыши и высокие вершины деревьев, на ветвях которых ласково поют птицы. Ветра нет, но не жарко, дневной зной спал уже, уже закончены работы, поразъехались купцы с торга, ушли артельщики, теперь самое время отдохнуть после трудового дня, пообедать, попить бражки иль пива, у кого есть, а то – и греческого иль немецкого вина, ну уж это те, кто могут себе позволить. Час-другой – и вечерня, а уж после нее не за горами и ночь, придет быстро, не заметишь, вызвездит небо, и желтый месяц закачается над крышами изб, а над городом поплывет колокольный звон от тех церквей, что побогаче, – малиновый, чистый, гулкий, такой, что слыхать далеко-далеко за городскими стенами, за лесами, долами, болотами, даже и в ордынских степях; от тех же храмов, что победнее, звон другой – спокойный, тихий, домашний, словно бы пахнущий парным молоком и сладким розовым клевером, что растет повсеместно и на лугах за рекою, и здесь, в самом городе. Заслушался Раничев звоном, замечтался о своем, вспомнив первую жену, потом – Владу, ребят из группы. Как-то они там? Играют ли еще? А Влада, не забыла ли? Ну уж это вряд ли… Взгрустнулось Ивану, аж до слез, так потянуло на родину, к друзьям, к родному дому… Были б сигареты – закурил бы, а так… Завозился в кустах Иван, закашлялся, едва не пропустил дружка своего, Ефима. Углядел уж почти у самых ворот, заорал:
