Знакомая низинка меж трех холмов встретила меня неожиданно новым штрихом. Стаявший по весне снег подмыл краснозем на одном из склонов и столкнул его широким коржом вниз, перекрыв дорогу протекавшему здесь ранее ручейку. Образовалась нерукотворная запруда. Маленькая — шага четыре — что вдоль, что поперек.
Зеркальная гладь дохнула навстречу освежающей прохладой.
Просто подарок усталым путникам и измученным коням.
— Вон на том грабе, — ткнул я пальцем (клыкану под хвост хорошие манеры!) в раскидистое старое дерево.
Помост располагался невысоко. Белый, встав на цыпочки, вполне мог дотянуться ладонью до края. Не такой уж я силач, чтобы поднять сколоченный из горбыля щит на самую верхушку. Да еще водрузить туда тело воина, тоже весившее немало, даром что перворожденные тоньше нас в кости.
Лоскутки взаправду выцвели. Теперь, не зная, и не догадаешься, что они были желтыми. Но дело свое невзрачные тряпочки сделали. Даже с земли я разглядел — Лох Белах лежал, будто вчера умер. Руки-ноги в том же положении, в каком я их оставил пять месяцев тому. Ни зверье, ни птицы тела не коснулись… А может, не в лоскутках дело, а в избытке желчи и яда в душах перворожденных? Да нет, вряд ли. На всякую ядовитую тварь находится другая, которая слопает ее за милую душу. Гадюку коршун бьет, скорпиона — сорокопут.
Есть толк в моих рассуждениях? Никакого…
Мак Кехта соскользнула с коня, переступила упавший на землю повод и пошла к грабу, двигаясь, словно слепая.
Этлен сделал знак Коннаду, который подхватил повод, брошенный феанни, и повел лошадей к водопою. Не худо бы и нам напиться с дороги. Да в лицо плеснуть холодной ключевой водицей…
Сида достигла наконец-то дерева. Вздрогнули узкие плечи под кольчугой. Она опустилась на колени, прижавшись лбом к серой шершавой коре.
В тишине, нарушаемой лишь фырканьем припавших к воде скакунов, до меня донеслись обрывки слов, что срывались с ее губ.
— Б'раа… Б'раа, дьерэ ме амшии дюит!.. Имэрке го д'енах… Д'эре та ф'адир лиом орм — та граа агам дюит… Мах ме, б'раа…
Я не поверил своим ушам. Той части слов, которую сумел разобрать. В переводе на людскую речь это значило следующее:
—
Так вот какая причина тянула непримиримую мстительницу на Красную Лошадь! А я-то был уверен, что дело в самоцветах и выгоде. Впрочем, скорее всего, и в них тоже. Но главным побудительным мотивом, конечно же, оказалось желание разыскать место упокоения сердечного друга.
Живешь, живешь… По привычке свыкаешься с однобоким, узким видением мира. Кто из жителей северных королевств мог бы увидеть в Мак Кехте тоскующую женщину (нет, прошу прощения, сиду), потерявшую любимого? Кто из старателей нашего прииска мог помыслить, что высокомерный и жестокий Лох Белах способен вызвать в ком-либо нежные чувства?
— Эшт?
Рука в кожаной перчатке легла мне на плечо. Этлен? Да, он…
Сид говорил тихо. Так, что его слова доносились лишь до меня. Пригорюнившуюся рядом Гелку перворожденный во внимание не принимал. Да и впрямь, откуда ей знать старшую речь?
— Кто научил тебя хоронить павших по нашим обычаям?
В который раз я пытаюсь спрятаться от мира, прикрываясь то молчанием, то неопределенным пожатием плеч? Надоело.
— Я учился в Школе. В Соль-Эльрине, феанн. Там хорошо учат.
— Не называй меня феанном, Молчун. Я не имею прав на этот титул. Вот он имеет, — короткий кивок в сторону Коннада. — А я — нет. Соль-Эльрин… Это где-то на юге?
— Да. Очень далеко отсюда.
Я понял, что сиду нужно объяснять все. Замкнутые в пределах Облачного кряжа, они жили своим узким кругом. Ничто происходящее за пределами его, в мире ненавистных и презренных салэх, их не интересовало.
— В Школе готовят жрецов. Служителей Сущего. — Я попытался оторвать присохшее с кровью полотно от подсыхающего рубца — не получилось.
— Жрецов… — повторил Этлен на человеческом языке. — Это что-то вроде филида?
— Да.
Старик улыбнулся:
— Ты знаешь о нас больше, чем мы о вас. — Что тут ответишь? Пришлось снова пожимать плечами.
— Сегодня моя феанни узнала о людях больше, чем за все свои четыреста двадцать восемь лет. И этому помог ты…
Он замолчал. Нечего было сказать и мне. Соглашаться? Спорить? Лучше привычно помолчать.
Юноша-сид отвел коней подальше от источника. Проверил подпруги и отпустил пастись, а сам присел на корточки, прислонившись спиной к покрученному жизнью древесному стволу, всей повадкой подражая недавней настороженно-раслабленной стойке Этлена у колокола.
— Мальчишки, — пробормотал телохранитель. — Зачем им эта война? Кому они мстят?
— А ты? — Вопрос давно вертелся у меня на языке.
— Что — я?
— Для чего тебе эта война? Ведь нас убивать тебе не доставляет удовольствия. В отличие от…
Мой взгляд, брошенный в сторону Мак Кехты, от Этлена не укрылся. Она не изменила позы, лишь сжала ладонями виски.
— Не суди ее, Эшт. Из-за вас, людей, она потеряла все, что имела в этом мире. Богатство и власть оказались самыми малыми из потерь. До сих пор ее вела надежда, что Байр Лох Белах сумел выжить. Теперь и того не осталось…
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Ты дерзок, смертный.
— Мне нечего терять, перворожденный.
— Всегда есть что терять.
Я глянул на Гелку. Действительно, терять всегда есть что. Можно наплевать на свою жизнь. Нельзя плевать на жизнь того, за кого несешь ответственность. Даже если сам себе взвалил ее на плечи.
— Правильно, Молчун, — подтвердил мои размышления Этлен.
Может быть, у сидов с годами развивается способность читать мысли?
— Нет, Молчун, я не владею никакой волшбой. — Телохранитель не переставал улыбаться — так блаженно улыбаются крестьяне, покончившие наконец-то со сбором изобильного урожая. — Просто я стар. Я очень стар… Настолько, что не могу себя заставить назвать число прожитых мною лет. И всю жизнь я смотрел, наблюдал и запоминал. Я отвечу на твой вопрос. Это не моя война. Я — щит.
— Ясно…
— Ничего тебе не ясно. Ты дорожишь жизнью этого детеныша? — Этлен
