дыша.
Со злостью бросил саблю обратно в ножны. Сплюнул, растер подошвой сапога.
— Чтоб вы все! Тьфу, малолужичане... Сброд бандитский, одно слово!
— Где-то я уже такое слыхал, — едко проговорил пан Юржик. — Дай-ка вспомню... Ага, вспомнил. В Выгове, когда пана Юстына в короли кричали на площади.
Тюха смущенно отвернулся. Проговорил, пытаясь отвлечь порубежников:
— Дык, это... Куда теперь этого...
Человечек в скуфейке затравленно озирался и вытирал нос рукавом.
— Ну что, Харлам, — отдышался и, вроде бы, даже успокоился Гавель, — куда пономаря кинем?
— А вот туда и кинем... — Харламом, как оказалось, звали урядника с родинкой. Он ткнул пальцем в сторону Ендрековой половины тюрьмы. — С этими связываться — не резон. На допрос поведем, я полдесятка с луками прихвачу. — Он прищурился, оценивающе оглядел панов шляхтичей и Лексу и добавил: — А то и с сетями. Для верности.
— С сетями? — ухмыльнулся Гавель. — С сетями — это здорово. Это ты хорошо придумал, Харлам. Тюха!
— Тута я.
— Открывай левую.
— Слухаюсь! — Тюха загремел ключами. Выбрал один, с трудом провернул его в замке. Бросил новому узнику. — Давай, дуй сюда!
Между тем Харлам снова потянул Гавеля за рукав:
— Пошли, никакого лешего тут делать.
Рыжий урядник дернул плечом:
— Погодь! Я еще...
— Сказал, пошли!
Гавель подбоченился, повернулся к пану Войцеку:
— Слышь, ты, Меченый ты там или не Меченый... Я с тобой еще поговорю.
Он плюнул на пол в опасной близости от сапог пана Шпары, круто развернулся на каблуках и прошагал прочь. Факельщик и Харлам последовали за ним.
Человечек в скуфейке проскользнул в приоткрытую Тюхой дверь и рухнул без сил на солому.
Порубежник щелкнул замком, вытащил ключ. Буркнул негромко:
— Развяжешь ему руки... Слышал?
Человечек кивнул.
— А после взад завяжешь. Понял?
Кивок.
— Все. Я пошел. Чего-нито поесть принесу. Ждите...
Тюха повернулся и пошел к выходу.
— П-порубежник, — негромко позвал его пан Шпара. — Т-тебя как звать-то?
— Автухом, — угрюмо отозвался служивый.
— Спасибо, Автух.
Жорнищанин остановился как вкопанный. Будто не слово доброе услышал, а батогом промеж лопаток получил.
— Это... дык... Не за что, пан...
— Есть за что, есть, — веско произнес пан Юржик. — Может, ты нам веру в хоровских порубежников вернул, а, Автух?
— Да я чо... Я ничо... — Порубежник потупился, крякнул, потянулся рукой дернуть себя за ус, но раздумал. — Я это... Незачем-то там... вот... А просто...
— Да не оправдывайся, чудила! — усмехнулся Юржик. — За добро тебе Господь сторицей воздаст. Ну, а мы, будет случай, тоже не забудем. Спасибо, Автух.
Тюха-Автух совсем сник — видно, не привык благодарности получать — и поспешил убраться.
— Спасибо! — крикнул ему в спину ошалевший от счастья Ендрек, почувствовав, как пальцы человека в скуфейке осторожно распускают узлы на его путах. — Век не забуду!
Поскольку порубежник ушел, радость молодого человека перекинулась на того, кто непосредственно с ним возился:
— А тебя как зовут, добрый человек?
— Лодзейко я, — ответил тот сиплым голосом, продолжая ковыряться с узлами. — Кто ж так тебя приказал увязать, словно деликвента опаснейшего?
— Так Гудимир — чародей ваш! — ответил за Ендрека пан Бутля.
— Ай-яй-яй... — сокрушенно замотал головой Лодзейко. А потом спохватился. — Какой же он мой? Жорнищанский — да. А я сам не тутошний.
— А откуда же ты, Лодзейко?
— А из Тесово я, вельможные паны, — голос его звучал приглушенно, поскольку узлы пришлось послаблять зубами — затягивали порубежники на совесть. — Пономарь храма Крови Ран Господних. Слыхали про такой?
— Слыхали, отчего ж не слыхать, — кивнул пан Бутля. — Старинный храм, еще со времен Зорислава стоит. Жгли его грозинчане некогда. Жгли и чародейским огнем, и обычным тоже палили. Но храм отстроили...
— Абсолютную истину речешь, пан...
— Пан Юржик, герба Бутля.
— Истину глаголешь, пан Юржик. Там я и служу. Вот уж двадцать годков без малого служу Господу нашему и святой церкви. Все, вельможный пан, свободны твои ручки. — Последняя фраза предназначалась Ендреку, который обрадованно попытался пошевелить пальцами, но едва не застонал от острой боли — возвращающаяся в онемелые ткани кровь колола сотнями каленых иголочек.
— Я не пан... — насилу выговорил студиозус, принимаясь растирать кисти.
— Ну, не пан так не пан, — легко согласился пономарь.
— Ч-ч-что ж ты в Жорнище позабыл? — хмуро глянул на него пан Войцек. — Или в х-храме не сиделось?
— А в Жорнище я проездом... — Лодзейко собрал побольше соломы в кучу, уселся сверху, поджав под себя ноги. — Сестра весточку прислала — мать совсем плохая. Они у меня тут неподалече живут — хутор Липовый Кляч. Это от Жорнища день пути да еще полдня. Передала, значится, Авдоська, мол, мать на ноги не встает, и глаза совсем не видят, и глуха стала уже на оба уха... Скорей всего, помирать надумала. Вот я к отцу Ладиславу в ножки-то и упал, отпусти меня, святой отец, с мамкой попрощаться. Отец-настоятель у нас человек добрый, всем завсегда помочь желает. Золото, а не человек. Вот и отпустил. Правда, денег на дорогу дал мало. Ну, да я привычный пеше топать. Только мать живой уже не застал. Долго добирался. Зато честь по чести помянул, горелочки хлебнул от души... — Лодзейко передернул плечами, вспоминая, по всей видимости, опустошенные штофы и кварты.
